С. Джоши - Жизнь Лавкрафта

Еще более значимо то, что "Картина в доме" - первое из произведений Лавкрафта, не просто использующее аутентичный новоанглийский антураж, но и обращающееся к тому, что Лавкрафт считал потусторонним наследием в истории Новой Англии, в особенности - в истории Массачусетса. Как коренной род-айлендец (хотя он и провел самые ранние годы жизни в Массачусетсе и, вероятно, стал бы жителем этого штата, не заболей его отец), Лавкрафт не мог не взирать на "пуританскую теократию" Массачусетса без отстраненной антипатии и даже с некоторой снисходительностью; в рассказе он довольно цветисто живописует потаенные ужасы сурового колониального уклада:

В подобных домах обитали поколения странных людей, подобных которым прежде не видывал мир. Одержимым угрюмой и фанатичной верой, которая вырвала их из общества сородичей, их предкам потребовалась дикая местность, чтобы обрести свободу. Здесь потомки этой расы борцов и в самом деле процвели - необремененные обычаями своих собратьев, однако придавленные отталкивающей рабской зависимостью от зловещих порождений собственных умов. После разрыва с просвещенной цивилизацией сила этих пуритан обратилась во весьма нобычное русло; и в этой изоляции, болезненном самоограничении и борьбе за жизнь с безжалостной Природой к ним вернулись темные потаенные повадки, порожденные доисторическими безднами студеного Севера. По нужде практичные и по душевным свойствам суровые, эти люди не были прекрасны в своих грехах. Грешные, как и все смертные, они были принуждены своим жестоким жизненным укладом к чрезвычайной скрытности; так что они все меньше и меньше понимали, что за ужасы они утаивают.

Это отношение, хотя, возможно, менее преувеличенное, останется у Лавкрафта на всю жизнь. Из этого отрывка становится ясно, что для атеиста Лавкрафта главной причиной несчастий пуритан была их религия. В 1930 г., обсуждая "Картину в доме" с Робертом Э. Говардом, он замечает: "Соберите вместе группу людей, сознательно выбранных за сильную набожность, и вы практически гарантировано получите мрачную болезненность, выражающуюся в преступлениях, извращениях и безумии".

Вне зависимости от обоснованности мнения Лавкрафта о ранней Новой Англии, этот прием, наполнение ужасом пуританского Массачусетса XVII века, имел первостепенное значение для всей его эстетики ужасного. В сущности, этот исторический период стал для Лавкрафта своеобразным заменителем "Средневековья", способным вызывать примитивный, архаичный страх. Пока что Лавкрафт и не подозревает, что нашел золотую жилу у самого порога дома. На тот момент он расценивал колониальное прошлое как "чисто чужое" - нечто, к чему он, род-айлендский рационалист XVIII столетия, не имел бы никакого отношения; и только после жизни в Нью-Йорке он станет интернализировать его, воспринимать как родное и относиться к этому краю, людям и их истории со смесью симпатии и ужаса.

Возвращаясь конкретно к "Картине в доме" - этот рассказ представляет собой не просто, как заявлял Колин Уилсон, "особенно убедительный очерк о садизме". Это правда, что старик - своего рода садист или, по крайней мере, явно психически ненормален. Но рассказ - не просто conte cruel [страшная история]; в нем есть намек на то, что старик прожил намного больше нормальной продолжительности жизни благодаря каннибализму. Он сам заявляет: "Сказывают, что мясо дает плоть и кровь и приносит новую жизнь, вот я и подумал, а не проживет человек долго-долго, будь оно тем же самым..." Моряк из Салема, который отдал старику "Regnum Congo", - некто, чье имя известно герою из временем Революции.

Любопытно, что "Regnum Congo" Филиппо Пигафетты (1533-1604) обнажает обескураживающий промах Лавкрафта. Несомненно, эта книга была напечатана во Франкфурте в 1598 г.; но ее первое издание было вовсе на латыни, как в рассказе, а на итальянском (Relatione del reame di Congo et della cironvicine contrade, Рим, 1591); впоследствии она была переведена на английский (1597) и немецкий (1597) и лишь потом на латынь; и в немецком (а не только в латинском) переводе были добавлены гравюры братьев де Брю. Лавкрафт, видимо, ничего из этого не знал, поскольку всю информацию о книге подчерпнул из эссе Томаса Генри Хаксли "Об истории человекоподобных обезьян" из сборника "Место человека на Земле" (1894) - книги, которая, как мы уже видели, повлияла на раннее эссе Лавкрафта "Преступление века" ("Консерватор", апрель 1915 г.). Более того, Лавкрафт видел не сами гравюры де Брю, а только их довольно довольно неточное воспроизведение в приложении к статье Хаксли. В результате Лавкрафт ошибается, описывая гравюры; например, старик считает, что туземцы, изображенные на них, выглядят как белые, тогда как это всего лишь результат скверной передачи гравюр иллюстратором Хаксли. Все это интересно лишь потому, что показывает, как Лавкрафт сам порой прибегал к той "эрудиции второй свежести", за которую позднее бранил По.

Наконец, что делать с концовкой в духе dues ex machine? Лавкрафт за нее откровенно ругали, хотя, похоже, своевременный удар молнии был позаимствован из "Падения дома Эшеров" По, где удар молнии заставляет "некогда едва заметную трещину" стать причиной разрушения всего здания. Возможно, это ничего не оправдывает, но, по крайней мере, у Лавкрафта был впечатляющий образец для подражания, а данный момент в принципе малосущественен для рассказа, который в остальных отношениях отличается потрясающей силой и яркостью замысла.

Стоит немного затронуть провинциальный новоанглийский диалект, используемый стариком. Тот факт, что рассказчик полагает его "давно вышедшим из употребления", - еще один намек на то, что старик прожил сотни лет. Но откуда в действительности Лавкрафт взял этот своеобразный говор, который он потом обильно использует в некоторых поздних произведениях, в частности в "Ужасе Данвича" (1928) и в "Тени над Иннсмутом" (1931)? Если этот диалект не (или больше не) употреблялся, где Лавкрафт на него наткнулся? Джейсон С. Экхардт выдвигает довольно правдоподобную версию: "Biglow Papers" Джеймса Рассела Лоуэлла (1848-62). Лавкрафт владел томиком стихов Лоуэлла и явно был знаком с большинством его работ; о чтении "Biglow Papers" он упоминает еще в августе 1916 г. В предисловии к первому выпуску "Biglow Papers" Лоуэлл специально затрагивает вопрос "диалекта янки" из стихов, утверждая, что многие диалектизмы выведены из говора первых колонистов. Он приводит диалектную версию известного стихотворения:

Neow is the winta uv eour discontent

Med glorious summa bythis sun o'Yock,

An' all the cleouds that leowered upon eour heouse

In the deep buzzum o' the oshin buried...

Это не точно тот же самый диалект, что у Лавкрафта, но они достаточно близки, чтобы заподозрить, что Лавкрафт решил сделать свой собственный диалект по образу чужого. По точному замечанию Экхардта, тот факт, что этот диалект расценивался Лоуэллом как архаичный, дополнительно усиливает ощущение противоестественности возраста старика из "Картины в доме".