С. Джоши - Жизнь Лавкрафта

Заслуживает внимания место действия рассказа. Действительно ли это Париж? Так всегда предполагалось, но Лавкрафт нигде не пишет об этом недвусмысленно, и улица д'Осейль - единственное место, упоминаемое в истории. Одно любопытное доказательство (если это можно так назвать) принадлежит французскому критику Жаку Бержье, который заявлял, что переписывался с Лавкрафтом в последние годы его жизни и специально спросил, как и когда Лавкрафт видел Париж, чтобы воссоздать в рассказе убедительную атмосферу, - на что Лавкрафт якобы ответил "Во сне, с По". Но, откровенно говоря, есть причины сомневаться, что Бержье вообще переписывался с Лавкрафтом, и, возможно, вся история является апокрифом. В любом случае, вскоре по окончании рассказа Лавкрафт заявляет: "В целом, это не сон, хотя мне часто грезились крутые улочки, подобные улице д'Осейль". Слова "осейль" [Auseil] нет во французском языке (как и имени "Цанн" - в немецком), но существует правдоподобное предположение, что название улицы должно означать au seuil ("на пороге") - т.е., что комната Цанна (и его музыка) - на пороге между реальным и нереальным. Лавкрафт знал французский язык очень поверхностно, но мог выдумать подобный элементарный "неологизм".

Другой рассказ того периода - "Гипнос" [Hypnos], вероятно, написанный в марте 1922 г. Это курьезная, но довольно серьезная история, которая не получила внимания, которого заслуживала - возможно, из-за того, что сам Лавкрафт со временем начал испытывать к ней антипатию. Недавно обнаруженная машинописная копия рассказа имеет посвящение "To S. L.", хотя не ясно, каким образом Сэмюель Лавмен участвовал в его замысле или создании. Вероятно, посвящение имело отношение к Древней Греции, о которой Лавмен писал во многих своих стихах. Довольно ранняя запись в тетради для заметок (23) предоставляет зародыш сюжета: "Человек, который не спит - не рискует спать - принимает средства, чтобы держать себя бодрствующим. Наконец засыпает - и происходит нечто - "

"Гипнос" повествует о неком скульпторе, который повстречался на железнодорожной станции с незнакомцем. Тот падает без сознания, и рассказчик, пораженный его внешностью ("лицо [было]... овальным и действительно прекрасным... И я со всей пылкостью скульптора сказал себе, что этот человек походит на статую фавна из античной Эллады"), берет на себя человека, который становится его единственным другом. Оба занимаются некими неясными "исследованиями" - исследованиями "той громадной и ужасающей вселенной смутного бытия и сознания, что лежит глубже материи, времени и пространства и чье существование мы прозреваем лишь в определенных сновидениях - в тех редких снах по ту сторону снов, что неведомы заурядным людям и только один-два раза за всю жизнь являются людям, одаренным богатым воображением". То, что они переживают в этих "снах", почти неописуемо, и наставник героя всегда "сильно опережал" его в изучении этого царства инобытия. Но однажды наставнику встречается некий чудовищный кошмар, который заставляет его очнуться с воплем ужаса. Раньше они усиливали свои видения с помощью лекарств; теперь они принимают лекарства в отчаянной попытке не спать. Они изменили своему прежнему затворничеству (они обитали в "старом поместье в седом Кенте") и стали посещать "собрания молодых и веселых". Но все это зря - однажды ночью наставнику, несмотря на все усилия его друга-скульптора, не удается остаться бодрствующим; происходит нечто непонятное, и все, что в итоге остается от наставника, - это изящно изваянный бюст "божественной головы из мрамора, с которым могла сравниться только древняя Эллада", с греческой надписью ГИПНОС на постаменте. Люди утверждают, что у рассказчика никогда не было друга, что только "искусство, философия и безумие заполняли собой мою трагическую жизнь".

Казалось бы, интепретация рассказа должна основываться на том, существовал ли друг рассказчика в действительности или нет; однако этот момент может не иметь существенного значения. В конечном счете, это (как и в "Других богах") рассказ о гордыни, но куда более тонко исполненный. Рассказчик заявляет: "Я намекну - лишь намекну, - что его замыслы включали управление всей видимой вселенной - и не только; мечты о том, как земля и звезды будут подчиняться его приказам, и судьбы всех живых тварей будут в его руках". Звучит довольно экстравагантно, но в общем контексте рассказа - сильно и эффектно, пусть даже (и, возможно, это положительный момент) из рассказа неясно, как именно кто-то сможет осуществлять это управление вселенной. Если друг героя реально существовал, тогда он просто пострадал от своей непомерной гордыни, и его гибель - от рук греческого бога сна Гипноса - полностью заслужена. При психологической интерпретации друг" становится просто аспектом собственной личности рассказчика; обратите внимание, что после приведенного выше заявления он торопливо добавляет: "Я утверждаю... я клянусь, что не имел ничего общего с этими безумными притязаниями" - банальный пример рационального сознания, отказывающегося нести ответственность за свои подсознательные фантазии.

В итоге, "Гипнос" развивают тему, уже начатую несколькими более ранними рассказами (в особенности "По ту сторону сна"), - что определенные "сны" дают доступ к другим сферам бытия, лежащим за пределами пяти наших чувств или обыденного мира. И действительно, в "Гипносе" и "По ту сторону сна" есть несколько сходных моментов: помимо приведенного отрывка о снах, есть ощущения рассказчика, что они "порой прорывались сквозь некие отчетливые и характерные препятствия", подобные желанию Джо Слейтера (или владевшего им астрального тела) "нестись сквозь пустые пространства, испепеляя любое препятствие, которое встанет у него на пути"; и подобно тому, как Слейтер имеет некую связь со звездой Алголь, герой "Гипноса" обнаруживает, что его друга странно притягивает созвездие Северная Корона. То есть, "Гипнос" положил начало тенденции, которую мы станем снова и снова обнаруживать в творчестве Лавкрафта, - тенденцию переписывать определенные сюжеты, чтобы добиться наиболее эффектного воплощения основной идеи.

Отметим тот факт, что герой "Гипноса" - скульптор. В недавней работе Стивен Дж. Мариконда проводит блестящий анализ рассказа в связи с развивающейся эстетической теорией Лавкрафта. Я подробнее затрону эту теорию в другой главе, здесь же стоит заметить, что тема расширения восприятия (уже затронутая несколькими рассказами, в частности "По ту сторону сна") была ключевым элементом в его концепции эстетического развития. В письме 1929 г. он заявляет, что функция каждой художественной работы - доступным способом передавать другим свое особое видение мира:

Я бы сказал, что хорошее искусство означает способность некого человека точно зафиксировать любым устойчивым и вразумительным способом идею о том, что он видит в Природе - чего не видит больше никто. Другими словами, умело подбирая интерпретации или символику, заставить своего ближнего уловить некий намек на то, что, наверное, лишь только сам художник мог увидеть в объективной реальности.