С. Джоши - Жизнь Лавкрафта

Однако в этот ключевой момент следует сказать несколько слов в защиту Лавкрафта. Хотя я собираюсь отложить подробный анализ его расизма до несколько более позднего периода (только в начале 1930-х гг. он взялся за более подробное и полное философское и культурное обоснование своей версии расизма), здесь можно упомянуть, что такое длинное письмо о евреях необычно даже для его переписки с Лилиан; ничего подобного мы больше не увидим. На самом деле Лилиан позднее должно быть сама осторожно касалась данного вопроса - возможно, опасаясь, что Лавкрафт предпримет какие-то устные или физические действия против евреев или других "не-нордиков", так как в конце марта Лавкрафт пишет: "Между прочим - не воображайте, что моя нервная реакция на чуждых Н.Й. типов принимает форму речей, способных кого-то оскорбить. Кое-кто знает, когда и где можно обсуждать вопросы с социальным и этническим оттенком, и наша группа не замечена в faux pas или в необдуманных повторениях мнений".

На этом последнем пункте сторонники Лавкрафта и основывают его защиту. Фрэнк Лонг заявляет: "За время всех этих бесед на долгих прогулках по улицам Нью-Йорка и Провиденса я ни разу не слышал, чтобы он допустил хоть одно уничижительное замечание в адрес любого представителя национального меньшинства, который прошел мимо него по улице или случайно вступил с ним в разговор, и чьи культурные или расовые предпосылки отличались от его собственных". Если и это противоречит тому, что пишет Соня, то, может быть, просто из-за того, что Лавкрафт не считал разумным говорить подобные вещи даже при Лонге. Мне кажется очевидным, что Лавкрафт мог, по крайней мере, помышлять о более действенных мерах против чужаков, чем громы и молнии, метаемые им в письмах, и это подтверждает поразительное замечание, сделанное им шесть лет спустя: "Население [города Нью-Йорка] - ублюдочная орда с явным преобладанием омерзительных монголоидных евреев, и со временем грубые лица и скверные манеры начинают утомлять столь нестерпимо, что хочется избить каждого проклятого мерзавца, попавшегося на глаза". Тем не менее, именно на этом предполагаемом отсутствии демонстративных проявлений, устных или физических, со стороны Лавкрафта по отношению к неарийцам, и строится защита, которую Дирк У. Мозиг предпринимает в письме к Лонгу, процитированному Лонгом в своих воспоминаниях. Мозиг находит три смягчающих обстоятельства:

1) "...слово `расист' несет сейчас несколько иные коннотации, нежели это определение имело в первой трети столетия";

2) "Лавкрафт, как и любой другой, заслуживает, чтобы о нем судили по его поведению, а не по частным заявлениям, сделанным без намерения задеть кого-то";

3) "ГФЛ представлял разным корреспондентам разные позиции или `персоны'... Возможно, он... являлся своим тетям таким, каким они желали его видеть, что некоторые его `расистские' заявления были сделаны не от глубокого убеждения, но из желания быть конгениальным взглядам, которых придерживались другие".

Боюсь, ни один этих агрументов не представляет особой ценности. Разумеется, расизм приобрел новые, более зловещие коннотации после Второй Мировой войны, однако чуть позже я покажу, что Лавкрафт в своих воззрениях попросту отставал от своего времени, упорно цеплясь за взгляды о биологической неполноценности чернокожих, принципиальной культурной неассимилируемости различных этнических групп и расовой и культурной несопоставимости разных рас, национальностей и культурных групп. Мерилом убеждений Лавкрафта должно служить не тогдашнее простонародье (которое тогда, как и по сей день, было вполне открыто и откровенно расистским), но образованная интеллигенция, для большинства представителей которой вопрос расы вообще не имел значения. То, что судить следует по поведению, а не по частным заявлениям, - это, разумеется, прописная истина; но Лавкрафт не перестает быть расистом только потому, что ему не привелось оскорбить еврея в лицо или избить чернокожего бейсбольной битой. Концепция "частных заявлений" переводит нас к третьему пункту защиты Мозига - о том, что, возможно, Лавкрафт говорил в письмах к своим лишь то, что они желали услышать; но любой, кто читал уцелевшую переписку систематически, вероятно, увидит ошибочность этого утверждения. Длинная тирада о евреях в январе 1926 г. явно был не ответом на что-то, написанное Лилиан, - ее почти случайно инициировала газетная вырезка, присланная ею, где говорилось о расовом происхождении Иисуса. Не возникает сомнений, что такие старомодные янки, как Лилиан и Энни, скорее всего, симпатизировали высказываниям Лавкрафта и, в целом, имели аналогичные убеждения; но осторожные расспросы Лилиан, отразившиеся в ответном мартовском письме Лавкрафта, наводят на мысль, что она и близко не разделяла его страстного отношения к этой теме.

И, разумеется, враждебность Лавкрафта только обострялась его психологическим состоянием - все более неустойчивым по мере того, как его поглощала жизнь в незнакомом, недружелюбном городе, частью которого он, похоже, никак не мог стать и где у него было мало перспектив найти работу или душевный комфорта. Иностранцы выглядели походящими козлами отпущения, а город Нью-Йорк, и тогда и сейчас самый космополитичный и культурно разнородный город в стране, разительно контрастировал с однородностью и консерватизмом Новой Англии, знакомым ему по первым тридцати четырем годам жизни. Город, который издали казался подлинным воплощением дансенианского волшебства и очарования, превратился в грязное, шумное, перенаселенное место, которое наносило постоянные удары по его самооценке, отказывая ему в работе по способностям и заставляя убогой, наводненной мышами и населенной преступниками трущобе, где он только и мог, что сочинять расистские рассказы вроде "Кошмара в Ред-Хуке", чтобы дать выход своему гневу и отчаянию.

Однако на этом творческая работа Лавкрафта не закончилась. Через восемь дней после окончания рассказа, 10 августа, он в одиночку отправился в долгую вечернюю прогулку, пройдя через Гринвич-Виллидж до Бэттери, затем сев на паром до городка Элизабет в Нью-Джерси, которого он достигал к 7 часам утра. В магазинчике он приобрел толстую тетрадь за 10 центов, пошел в Скотт-Парк и написал рассказ:

Идеи приходили незванными, как никогда до того, и скоро реальная солнечная сцена затмилась пурпуром и багрянцем адской полуночной истории - истории о потаенных ужасах в дебрях допотопных переулков Гринвич-Виллидж - в которой я сплел воедино поэтичное описание и неизбывный ужас того, кто пришел в Нью-Йорк, как в волшебный цветок из камня и мрамора, но нашел лишь кишащий паразитами труп - мертвый город косоглазых чужаков, не имеющий ничего общего ни с собственным прошлым, ни с предысторией Америки в целом. Я назвал ее "Он"...