С. Джоши - Жизнь Лавкрафта

Вопрос, является ли вся экономическая, политическая и культурная система Лавкрафта (умеренный социализм; ограничение права на голосование; усиленное образование и эстетическое воспитание) по сути своей неосуществимой - возможно, люди просто­ недостаточно хороши (недостаточно умны, бескорыстны и культурно прозорливы), чтобы создать подобное общество, - или она может воплотиться в жизнь, если народ и правительство США когда-либо предпримут совместные усилия в данном направлении, остается открытым. Перспективы в настоящее время, определенно, не выглядят радужными: немалое число его экономических предложений (программа "Социальное обеспечение", страхование по безработице, справедливое трудовое и потребительское законодательство) давно и прочно вошли в жизнь, но его политические и культурные задачи столь же далеки от реализации, как и тогда. Нет нужды говорить, что весьма большой процент населения­ даже не согласится с обоснованностью или правомерностью рекомендаций Лавкрафта, так что вряд ли станет работать на их осуществление.

Интересно следить, как подобные рассуждения мало-помалу проникают не только в его письма и эссе, но и в его беллетристику. Мы уже видели, как в "Кургане" (1929-30) проводились четкие параллели между политическим и культурным состоянием подземных обитателей кургана и западной цивилизацией; а в "Хребтах безумия" (1931) есть беглое упоминание о том, что о, вероятно, социалистической форме правления у Старцев. Эти осторожные политические намеки обретают свою кульминацию в повести "За гранью времен".

Великая Раса живет в истинной утопии, и, описывая ее политический и экономический строй, Лавкрафт откровенно предлагает свой взгляд на будущее человечества:

Великая Раса, похоже, представляла собой единую нацию (свободное объединение или союз), хотя и имевшую четыре четких подразделения­, но с общими институтами управления. Политическая и экономическая система каждой части напоминала своеобразный социалистический фашизм, с рациональным распределением основных ресурсов и власть­ю, делегированной небольшому руководящему органу, избираемому голосованием всех, способных пройти определенный образовательный и психологический ценз...

Сильно механизированная промышленность не требовала большого внимания со стороны гражданин; и богатый досуг был заполнен разнообразными интеллектуальными и эстетическими развлечениями.

Этот и другие отрывки выглядят практически цитатами из писем Лавкрафта на эту тему и из Некоторых повторений пройденного". Замечание насчет "сильно механизированной" промышленности ценно тем, что показывает, что Лавкрафт наконец - в отличие от того времени, когда он писал "Курган" (1929-30) или даже "Хребты Безумия" - полностью принял механизацию, как неискоренимый аспект современного общества, и нашел, как встроить ее в придуманную им социальную систему.

Стоит подробнее остановиться на конкретных реакциях Лавкрафта на современную ему мейнстримовую литературу. Где-то в 1922 г. он (возможно, подбитый Фрэнком Белкнэпом Лонгом и другими младшими коллегами) предпринял осознанное усилие ознакомиться с модной интеллектуальной литературой тех дней; хотя мы уже видели, что по собственному признанию он так и не прочел "Улисса" Джойса. К 1930-м гг. Лавкрафт нехотя признал, что ему, возможно, необходим новый курс повышения квалификации, но испытывал куда меньше энтузиазма, чем раньше - ему не казалось важным идти в ногу с современной литературой (пусть даже он всегда следил за научными и философскими новинками), так как он в целом не питал ни малейшей симпатии к модернизму, уже пустившему корни в культуре. В 1930 г. он назвал Драйзера "романистом [the novelist] Америки", хотя к этому времени Драйзер уже был всего лишь пожилым политиком, чьи лучшие творческие годы остались далеко позади. Синклера Льюиса - чьего "Бэббита" и "Главную улицу" он, по-видимому, читал, если судить по частоте, с которой эти названия всплывают в его письмах в период, когда он Иpater le bourgeois [эпатировать буржуа] - он считал больше социальным теоретиком или даже пропагандистом, чем автором, хотя и отозвался на получение Льюисом Нобелевской премии в 1930 г. словами, что это "не так уж и плохо". Он ни разу не упоминает Ф. Скотта Фицжеральда, звезду Века Джаза, в виденной мной переписке. Кажется, из Уильяма Фолкнера он не читал ничего кроме "Розы для Эмили", включенной в сборник "Creeps by Night" Хэмметта, хотя он и высказывал желание прочесть что-то еще. Гертруду Стайн он по понятной причине не любил. Хемингуэй изредка упоминался в дискуссиях, но только чтобы быть облитым презрением за "пулеметный огонь" своей прозы; Лавкрафт безаппеляционно добавляет:

Я отказываюсь покупаться на проклятую ахинею этого aera точно также, как отказывался воспылать любовью к напыщенным, благовоспитанным викторианским вракам - а одно из главных заблуждений настоящего в том, что гладкость, даже не пожертвовавшая прямотой, считается теперь недостатком. Настоящая проза энергична, ясна, лишена прикрас и близка (подобно настоящим стихам) к языку реального дискурса; у нее есть свои естественные ритмы и гладкость устной речи. Никогда проза не была столь хороша, как в начале восемнадцатого века, и тот, кто думает, что может превзойти Свифта, Стила и Аддисона, - просто болван.

Это, определенно, хорошая атака на принципиально прозу Хемингуэя и Шервуда Андерсона; но следовал ли сам Лавкрафт некоторым из своих рекомендаций - большой вопрос. Даже его позднейшую прозу вряд ли можно назвать "лишенной прикрас"; и хотя некоторые друзья отмечали, что его письменный стиль (в переписке, по крайней мере) реально копировал его речь, стоит заметить, что Лавкрафт и в письмах, и в беседах был склонен к формальности речи.

К тому же, главным современным романистом для Лавкрафта был ни ­американец и ни британец, но француз - Марсель Пруст. Хотя он успел прочитать только два первых тома (на английском), "По направлению к Свану" и "Под сенью девушек в цвету", из "В поисках утраченного времени", он, тем не менее, не сомневался, что "20-й век еще [не] породил нечто, способное затмить цикл Пруста в целом". Пруст занял идеальную срединную позицию между тяжеловесным викторианством и эксцентричным модернизмом; и симпатия Лавкрафта к мейнстримовым вещам Дерлета покоилась, по большей части, на том, что они были пронизаны той же изысканной реминисцентностью, которая была основной особенностью работ Пруста.

Лавкрафт умел с отменной проницательностью оценивать реальные достоинства широко прославленных романов своего времени. Хотя весь мир (особенно Огюст Дерлет) превозносил "Мост короля Людовика Святого" Торнтона Уайлдера (1927) как шедевр, Лавкрафт, прочтя роман через несколько лет после его публикации, весьма тревзо заметил: "Это книга умная и сильная, но несомненно искусственная и местами даже слащавая. Она была нелепо переоценена при своем появлении и теперь, кажется, заняла что-то, более похожее на положенную ей нишу". И хотя роман получил Пулитцеровскую премию, это суждение выглядит здравым. Иногда доистоинство заключено в том, чтобы не быть столь "отчаянно сиюминутным" - как Лавкрафт однажды процитировал слова ректора Университета Брауна У.Х.П. Фонса.