С. Джоши - Жизнь Лавкрафта

Кляйнера, лощеного и обходительного бруклинца, радушный прием ждал потому, что в глазах Сюзи по социальному положению он, по крайней мере, был ровней Лавкрафту. Далее Кляйнер продолжает:

Прямо перед тем, как предложить немного прогуляться, я по рассеянности вытащил из кармана свою трубку. Не знаю, почему, но внезапно мне почудилось, что курение в этом доме было бы не совсем уместно, и я сунул ее обратно в карман. Именно в тот момент его мать снова показалась в дверях и приметила трубку, засунутую в мой карман. К моему удивлению она издала радостное восклицание и попросила, чтобы я уговорил Говарда начать курить трубку, поскольку это будет для него "так успокоительно". Возможно, это была новоанглийская учтивость, чтобы замаскировать неловкость гостя, но я-то знал, что никогда не сделаю ни малейшей попытки склонить Лавкрафта к табакокурению!

Враждебность Лавкрафта к курению почти равнялась его активной неприязни к пьянству. Кляйнер не совсем точен, когда говорит, что никогда не пытался склонить Лавкрафта к табакокурению - вопрос о курении несколько раз всплывает в их переписке. Лавкрафт признается Кляйнеру, что "хотя я курил, когда мне было лет двенадцать - просто чтобы казаться взрослым, - я бросил, стоило мне получить длинные штаны"; и далее - "Я до сих пор не понимаю, что привлекательного в привычке превращать себя в дымоход!" Но самый интересный момент в приведенном рассказе снова социальный: Кляйнер инстинктивно почувствовал, что курение в этом доме будет faux pas [светской ошибкой], и, возможно, Сюзи, оценив его такт, попыталась спасти его от "неловкости" советом, который, как она, наверняка, прекрасно знала, ее сын отверг бы с презрением.

Эти рассказы лучше всего проливают свет на тогдашнюю жизнь Лавкрафта (и его отношения с матерью). Кук с Кляйнером единодушны в описании крайней опеки, которой Сюзи и Лилиан окружали Лавкрафта. Кук замечает: "Ежеминутно мать Говарда или его тетка, или обе сразу, заглядывали в комнату, чтобы посмотреть, не стало ли ему дурно, не утомился ли он..." Рассказ Кляйнера еще более примечателен: "Я заметил, что примерно раз в час его мать появлялась на пороге со стаканом молока, и Лавкрафт тотчас его выпивал". Это вечное обращение с ним как с ребенком, несомненно, помогло Лавкрафту взлелеять чувство собственной "инвалидности".

Кляйнер предложил прогуляться, и Лавкрафт повел его смотреть колониальные достопримечательности Провиденса - этот тур он неизменно устраивал всем своим иногородним гостям, ибо ему никогда не надоедало хвалиться чудесными пережитками XVIII века в своем родном городе. Но незнакомство Лавкрафта с нормальным социальным поведением становится ясно, когда Кляйнер пишет:

На обратном пути к его дому, пока мы еще были в даунтауне, я предложил зайти в кафетерии выпить чашку кофе. Он согласился, но себе взял только молоко и с некоторым любопытством наблюдал, как я разделываюсь с кофе и пирожным (или, скорее, пирогом). Позже до меня дошло, что этот визит в людную кафешку - самую, что ни на есть, скромную - мог быть явным отступлением от привычного для него распорядка.

Очень похоже на то: не только из-за тающих финансов его семьи, но и из-за привычки Лавкрафта к затворничеству (невзирая на все разрастающуюся переписку) поход в ресторан тогда вряд ли был для него обычным делом.

Однако переписка привела-таки к знакомству Лавкрафта с двумя замечательными (каждый по-своему) людьми, которые станут его друзья на всю жизнь: Сэмюэлем Лавменом и Альфредом Гальпином. Лавмен (1887-1976), который дружил с тремя выдающимися представителями американской литературы (Амброузом Бирсом, Хартом Крейном и Г. Ф. Лавкрафтом) и вдобавок был хорошо знаком с Джорджем Стерлингом и Кларком Эштоном Смитом, на первый взгляд кажется просто "прихлебателем" при великих людях. Но он сам был состоявшимся поэтом - лучшим поэтом в кругу Лавкрафта, за исключением, может быть, Кларка Эштона Смита - и на голову превосходил самого Лавкрафта. В редко выходящем самиздатовском журнале Лавмена, "The Saturnian", печатались его собственные изысканные, декадентские стихи, а также его переводы из Бодлера и Гейне; и он одаривал своей поэзией другие любительские и малые журналы с такой изумительной беззаботностью, нимало не волнуясь о ее сохранении, что в 1920-х гг. Лавкрафт заставит его декламировать свои стихи вслух, чтобы он смог их записать - чего сам Лавмен не озаботился сделать. Лучшая его работа - поэма "Гермафродит" (написанная, вероятно, в конце 1910-х гг. и изданная в 1926 г. У. Полом Куком), великолепное воскрешение духа классической Греции:

I murmured: "For three thousand years

Is that tale done, yet bitter tears

Come to me now - to clasp and close

The delicate ecstasy of those

That vanished by no fault of mine.

Radiant, remote, these friends of thine,

So long ago! Another says

That in Pieria many days

The vintage through an autumn mist

Shone purple amid amethyst,

While in their vines one eve of gold

The tortured god walked as of old,

Bacchus, no doubt".

По словам Лавкрафта, в контакт с Лавменом он вошел в 1917 году. Лавмен в то время находился на армейской базе Кемп-Гордон в Джорджии, где служил в роте Н 4-го пехотного батальона, Вспомогательный полк. Согласно спискам членов ОАЛП, там он оставался до середины 1919 г., когда вернулся в родной Кливленд. Однако Лавмен несколько лет был вне организованного самиздата, и по его свидетельству в первом письмк Лавкрафт, по сути, интересовался - жив ли Лавмен до сих пор:

Суть письма была такая: автор был давним и горячим поклонником моих стихов, и их появление (время от времени) до такой степени возбудило его восхищение, что он набрался храбрости навести справки о моем местонахождении. По его утверждению, он практически оставил всякую надежду меня отыскать, когда был явлен намек на мою дислокацию. Отсюда вопрос: жив я или мертв?

Лавмен, найдя старомодный слог письма (который он здесь пародирует) очаровательным и одновременно чуть нелепым, вполне разрешает сомнения Лавкрафта на этот счет.

Далее в то же письме Лавкрафт пишет: "Еврей или нет, я весьма горд быть его поручителем для повторного вступления в Ассоциацию". Роберт Х. Во указал на изумительно двусмысленное построение этого предложения - кто тут еврей, Лавмен или Лавкрафт? Было бы неплохо счесть, что Лавмен смог как-то помочь Лавкрафту избавиться от своих предрассудков; на самом же деле Лавмен с точки зрения Лавкрафта был именно тем, чем должны были стать все евреи и прочие не-англосаксы: полностью ассимилированным американцем, отказавшимся культурных связей с иудаизмом. Было ли это так - другой вопрос (я слишком мало знаю о религиозных и культурных взглядах Лавмена, чтобы выносить какое-то суждение), но Лавкрафт явно так считал. Кроме того, неоклассицизм поэзии Лавмена и свойственный ей дух апатичной изысканности мог только понравиться Лавкрафту. Несколько лет подряд их общение шло исключительно на бумаге, пока в 1922 г. они не встретились в Кливленде, а затем, в 1924-26 гг., в Нью-Йорке стали близкими друзьями.