Виктор Конов - Епистинья Степанова

Распри в казачьей среде, доходившие до Петербурга, беспокоили царей, которым нужны были казаки как сплоченная и послушная военная сила, надежная стража границ.

Центральное правительство вынуждено было установить нормы землепользования для кубанских казаков: генералам — 1500 десятин, штаб-офицерам — 400, обер-офицерам — 200, рядовым казакам — 30. Но вскоре выяснилось, что по таким нормам на всех земли не хватает, и нормы уменьшили в два раза. Дележ земли не шел гладко: на удобных местах много людей и мало земли, на болотистых — наоборот.

После отмены крепостного права на Кубань хлынули переселенцы, крестьяне с семьями. Казаки не возражали против переселения ремесленников: кузнецов, плотников, портных, сапожников, сами они считали зазорным заниматься этими делами. Казаков устраивало, что «городовики» работали на них, без иногородних казакам не справиться с хозяйством. Но землю им не давали. Тысячи иногородних, людей мастеровых, дельных, снимали у казаков хаты, углы, сараи, жили бесправно, бессловесно, нищенски, а немало земли, особенно у офицеров, генералов, да и у некоторых станичных обществ зарастало бурьяном.

Нескладные казачьи порядки сдерживали развитие богатого края. К этому времени уже закончилась полувековая Кавказская война русского царизма с народами Северного Кавказа. Граница, которую обязаны были «держати» казаки, передвинулась, ушла далеко, нужда в казаках как пограничной страже отпала. Но они по-прежнему считались опорой престола, государства как военная и карательная сила.

К концу XIX века, ко времени появления на Кубани Рыбалко и Степановых, центральное правительство разрешило предоставлять иногородним участки для постройки хаты и хозяйственных помещений. Выделенную каждому казаку землю теперь можно было сдать в аренду и продавать даже лицам неказачьего сословия. Число иногородних на Кубани стало быстро расти, их стало уже немного больше, чем самих казаков, и все шли и шли на Кубань новые переселенцы.

Все прибывавшие сразу напитывались, наполнялись «духом вольности», духом казачества, но одним духом сыт не будешь. Жизнь быстро отрезвляла.

Населявшие станицы, города и хутора кубанцы делились по своему составу на неравные доли, как небрежно разрезанный, посеченный круглый пирог. Главное разделение шло в двух направлениях, как бы крест-накрест: казаки — иногородние и богатые — бедные. Были и другие деления, доли, ведь жили: ремесленники, крестьяне, рыбаки, рабочие, батраки, русские, украинцы, горцы, армяне, греки, немцы, священники, учителя, мужчины и женщины, православные, мусульмане, сектанты.

Богатые казаки и богатые иногородние, торговцы, землевладельцы, быстро нашли общий язык. А отношения между простыми казаками и иногородними, составлявшими основное население, стали напряженными, враждебными на радость богатым. Эта рознь была самой заметной, ведь небогатые иногородние жили, ходили рядом с казаками и могли переполнить станицы, как переполнили хутора, размыть казачество с его сильно урезанной волей и тающей землей. Иногородних проще было обвинить во всех своих бедах и неудачах, сорвать зло скорее на них, чем на своих братьях — богатых казаках, которые променяли казацкую волю на чины и ордена и предали общие казачьи интересы.

Упустили казаки волю, понемногу теряли и землю. Не получилось, как хотелось — уйти на окраину и в стороне от народа и государства устроить себе сытую и вольную жизнь. Вот и накалилась жизнь, обжигала.

Хмурая, но недолгая зима сменялась ранней южной весной, пышно цвели сады на хуторе и луга в степи, звенели жаворонки. Оттаивала, расцветала весной и замерзшая душа. А там лето и благодатная сытая осень… Приходили на хутор и снова уходили по домам мужики из других губерний, в надежде заработать денег на богатой Кубани, у казаков с толстыми кошельками, и поправить свои неважнецкие мужицкие дела… Изредка навещал Пестю Данила, не баловал, не размягчал.

Обжигалась девочка о накаленную жизнь, мучилась, но не черствела. «Умному горе — ученье». Хоть и равнодушны окружающие люди к ее судьбе, страданиям, но зато какие песни звучали по вечерам у костра, как бодро и слаженно убирали, молотили хлеб, не унывали под ударами судьбы. Откуда только не заносило на Кубань мужиков и баб, парней и девчат. И у каждого в судьбе всякое — и обиды, и потери, и несчастья. Вглядываясь в этих людей, слушая их разговоры, Пестя чувствовала и скрытые жалобы на жизнь, и ропот, и злость, и согревающие надежды, и покорность судьбе.

Пестя взрослела, из девочки-подростка вырастала в красивую, расторопную девушку. Уходила детская наивность, пряталось вглубь чувство сиротства.

Теперь, когда вечерами на поле замолкал грохот молотилки, спадала жара и вместе с сумерками опускалась на степь, на курганы невероятная тишина, которую лишь подчеркивало стрекотание сверчков, Пестя не торопилась идти спать, а вместе с девчатами и парнями сидела у ночного костра. Освещенные желтым светом пламени, смеялись от избытка сил, от того, что просто молоды, пели песни, шутили. Над костром вились ночные бабочки.

У Пести оказался прекрасный голос, чистый, грудной, сильный. Светлая, страдающая душа ее вся видна была в голосе, в песне.

И замечательно было, закончив песню, видеть на лицах печальные или веселые улыбки, слушать, как в наступившей короткой тишине потрескивает костер, струится мелодия сверчков во тьме, а вдалеке четко стучит перепел.

Конечно, она отличалась от своих сверстниц некоторой потаенностью, но уже уходила болезненная ранимость, замкнутость. Она смело скакала верхом на лошади, так что сзади развевались волосы, хорошо разбиралась в хозяйственных делах, совесть ее чиста, она отличная работница, и глаза ее смотрят на людей прямо, доверчиво. Укрепилось и ее положение у хозяев хутора, и можно было если уж не приодеться, то хоть не бедствовать с одеждой, не мерзнуть. Но на гулянье вечерами хозяйка ее не отпускала, тут, видно, не обошлось без слова Данилы. А как хотелось!

Удивительные это были годы. Девочка восьми лет, птенец, выброшенный порывом ветра из гнезда, оказалась одинокой, почти сироткой, и ее учителем, воспитателем, ее семьей и товарищем, сам того не зная, стал народ, люди простые, случайные, пришедшие издалека, из незнаемых глубин жизни. Народная жизнь и стала ее школой. Просты, грубы, жестки на первый взгляд оказались для маленькой девочки первые прямые уроки. Но эти уроки не были жестокими.