Олег Богданов - Трамплин-полет

- Вот смотри, это, кажется, он самый. Похож?

- Действительно, Михалыч, он и есть!

- Рад стараться! - все так же весело гаркнул Шугуров и не удержался, добавил в том же ключе любимую присказку, пародируя досаафовских полковников:

- Армия - лучшая школа! ДОСААФ - колыбель армии! - Нацепил очки и мгновенно выключился.

То, что я узнал в каталоге, не порадовало меня. Получалось, что португальцы ехали на самой мощной модификации "Остина-монтего", а это ни много ни мало сто семнадцать лошадиных, сил и скорость сто восемьдесят пять километров в час! Причем, скорее всего, даже не сто восемьдесят, а двести с лихом наберется. Что я мог противопоставить им? Полуторалитровую "Самару" с ее семьюдесятью силишками и предельной скоростью сто пятьдесят пять? Это нереально. Семь стран, восемь границ, путаница дорог. Достаточно один раз заблудиться, и все. Если бы скорость хоть сто восемьдесят пять - это уже часа три-четыре даст.

Махнул я на завод в Тольятти к своим приятелям по спорту. Говорю, так, мод, и так - нужен мощный мотор. "Это раз плюнуть, - отвечают они, - здесь, - говорят, - урежем, здесь расточим, это укоротим, а это удлиним - "лошадей" сто двадцать верных будет. "А надолго ли хватит движка?" - спрашиваю я. "Ну, - прикидывают они, - гонки на две-три хватит". Тогда я открываю карты и объясняю, что мотор сверхнадежный нужен. Такой, чтобы на пике мощности вытянул не меньше тридцати тысяч километров. "Э-э, - ответил один, - такое только в сказках бывает да у капиталистов проклятых!" Другой пояснил еще проще: "То, что ты хочешь,- приятель, называется "И рыбку съесть, и на х.. сесть!" Об этом я и сам догадывался, но всегда приятно услышать оценку из уст специалистов.

- Ладно, - говорю, - кончаем ликбез и переходим к реальности. Сколько можно выжать из двигателя при той надежности, которую я назвал?

- Это нужно взять самый что ни на есть рассерийный двигатель и "вылизать" у него все, как у кота яйца. Ну, может, поджать чуток, - обозначил уровень форсировки мой приятель четким инженерным языком и подытожил: - В общем, сил девяносто получится, не больше.

- Какая скорость при этом?

- Если на хороших маслах обкатать да на хороших шинах, то, думаю, сто девяносто потянет... Хотя нет, вру. Ты же небось прожекторов да "противотуманок" спереди понавешаешь?

- Естественно! Я разве похож на самоубийцу?

- Тогда только сто восемьдесят.

На этом и порешили, с тем я и вернулся в Москву.

Через неделю, а может и две, звонит мне из международного отдела СЖ (Союза журналистов СССР) референт по Западной Европе некто Владимир Соловьев (ярый, к слову будет сказано, автолюбитель) и спрашивает:

- Что делать будем? Тут из Лиссабона вызов пришел.

- Прекрасно, - спокойно отвечаю я.

- Чего же прекрасного? У нашего начальства идиосинкразия к Лиссабону! Только при упоминании о нем чесаться начинают и нервный тик одолевает. Они небось и забыли, что город так называется - для них Лиссабон табу и прямая ассоциация с недавним пинком.

- Володя, не крути мне... голову! Ты прекрасно знаешь, что делать. Дай нейтральный ответ,- поблагодари и замолкни на год. А так, глядишь, либо осел сдохнет, либо, эмир (или кто там у Ходжи Насреддина?) отдаст Богу душу. - Я в общем-то так и собирался сделать. Напишу, что, мол, в связи с финансовыми затруднениями в этом году не имеем возможности. Так?

- Конечно! Давай действуй!

Кстати, Владимир Соловьев в моей модели пробега был членом экипажа и... главной головной болью. Но об этом я еще успею рассказать (про головную боль), а начну с модели, причем издалека.

Организовывать всякое разное, сколачивать, учить, натаскивать приходилось за свои сорок неполных лет довольно много и часто - нет смысла не только рассказывать, но и перечислять. Если уж и заострять внимание на этой теме, то резонней хотя бы вкратце рассказать о другом. О том, что мои "университеты" по этой части проходили шиворот-навыворот, не от простого к сложному, а сразу с решения задач, где ошибка вполне могла стоить жизни, а то и жизней. Приходилось просчитывать каждый шаг, причем "каждый шаг" в прямом смысле. А было мне тогда лет тринадцать.

Если воспользоваться терминологией братьев Стругацких из их повести "Пикник на обочине", то я уже в шестом классе был своего рода сталкером, а наша "зона" находилась под Ленинградом в районе Мги. Это одно из мест, где прорывали кольцо блокады и шли жуткие бои. Когда же их волна отхлынула на запад, то в "зоне" все осталось как есть - нетронутым болота да топи, островки среди них, а на этих чисто выбритых осколками и перепаханных взрывами островках траншеи, а в траншеях, рядом с ними и вокруг них - 1943 году война, смерть.

Прошло двадцать лет, островки кое-где обросли молодыми рощицами, пропитанная толовой гарью и кровью земля покрылась травой, побурел и поржавел металл, но война и смерть из этих мест так и не ушли. Продолжали раздаваться взрывы, гибли люди.

Туда, в запретную зону, или просто "зону", и ходили мы - ленинградские мальчишки начала шестидесятых. Ходили упорно, несмотря на то, что чуть ли не каждую неделю кто-нибудь подрывался на мине, снаряде или гранате. Мы привыкли к этому. Нас не удивляли поляны, усыпанные касками с лежавшими в них черепами, не пугали минные поля, не останавливали трагические исходы. Мы ходили и ходили в "зону". Зачем? Романтика риска? Романтика - безусловно, но не риска.

Здесь притягивало совсем другое. Это я понял гораздо позже. Мы говорили себе, что идем за оружием, и действительно находили его, но ржавое и давно уже негодное. Нас тянуло в "зону" поразительное по остроте ощущение - там был другой мир. Мир с иным временем, который не умер двадцать лет назад, а продолжал жить сам по себе. Его можно было увидеть, его можно было коснуться, с ним можно было общаться, хотя стоило все это порой слишком дорого.

Случай, пережитый там, в "зоне", не уходит из памяти до сих пор.

Шагаем в затылок друг другу по давным-давно нехоженой тропе. Нас пятеро. Это моя группа. Вплотную справа и слева подступает молодой, поднявшийся за послевоенные годы лес. Я впереди, остальные за мной. Все спокойно. Вдруг вижу прямо перед собой, на дорожке, лежит старая консервная банка. Вся ржавая, где-то на пол-литра. Вроде ничего особенного, но тем не менее что-то меня в ней сразу насторожило. Наверное, то, что уж больно она аккуратно лежала - донышком вверх и точно посреди тропы. Будто напрашивалась - а ну-ка поддай! Плохой это признак! Я остановился около нее, встал на колени. Ребята тут же обступили меня кружком, по по нашим понятиям было первейшим запретом. Неписаный закон гласил - к подозрительному предмету подходит только один, наиболйе опытный, остальные стоят на безопасном расстоянии. А тут эта чертова банка появилась из-за поворота так неожиданно, что никто и не насторожился. Да и я сплоховал - не остановил ребят. Видимо, сомнения еще только зарождались, где-то там, на подсознательном уровне. Ребята же не среагировали потому, что их заинтересовала не сама банка (ну банка и банка), а то, что я остановился у какой-то ржавой железяки.