Мария Кикоть - Исповедь бывшей послушницы

Пантелеимона угрюмо объясняла мне, что и как я должна делать. Мне в помощь обещали дать послушницу Наталью, которую должны были прислать из другого скита. Закончив дойку, мы вместе пошли в дом. Меня поселили в проходную келью, рядом с кельей Пантелеимоны. Я наскоро постелила кровать, открыла окно и легла спать: завтра мне одной предстояло утром убрать коровник и подоить коров.

Утром мы все в шесть утра читали полунощницу и изобразительные в темном храме. Это был не храм, в обычном его понимании, а небольшая комната с бумажными иконами и аналоем, на втором этаже. Здесь мы молились утром и вечером. Вечером мы читали вечерню и утреню с помяником. Сестер в скиту было немного: послушница Елена Свинарева, инокиня Пантелеимона, монахиня Матрона, послушница Галина и я. После молитв я пошла на коровник, Елена на кухню готовить трапезу, а Пантелеимона, Матрона и Галина остались в кельях выполнять монашеское правило. Со своими обязанностями я справилась легко — все-таки коровник здесь был небольшой, не то, что в монастыре. Все молоко я отнесла на «молочку» — специальный домик, где оно хранилось до перевозки в Епархию, и где из него делали творог и сыр.

На следующий день к нам приехала послушница Наталья, но ее назначили водителем, а я опять осталась на коровнике одна. Послушание было для меня не сложным, мне даже нравилось. Свинарева (а ее здесь называли почему-то по фамилии) с первого дня начала изводить меня постоянными придирками и своими личными «благословениями», требовала послушания всем ее прихотям и грозила при этом, что напишет обо всем Матушке. Она знала о моем грядущем постриге и постоянно меня им шантажировала. Лена была маленького роста, худенькая, с кукольно-пожилым лицом сероватого цвета, маленькими шустрыми глазками и тонким вкрадчивым, почти детским голоском. Лена тоже была «мамой», у нее в приюте была дочь. Хотя послушание у меня было только на коровнике, по благословению Лены, я также должна была помогать на кухне, убираться в доме, чистить снег и быть у нее на побегушках. Я даже уже начала думать, что вряд ли дотерплю эти два месяца, так мне хотелось ее убить. Наверное, этим бы и кончилось, но к счастью, через некоторое время после моего прибытия в Рождествено Матушка сменила старшую. Теперь это была м. Пантелеимона. Когда ко мне на коровник пришла радостная Галя и сказала, что Свинареву сняли, а назначили Пантелеимону, я только сказала:

— Шило на мыло. Какая разница, чем она лучше?

Пантелеимона мне не очень нравилась. Она ни с кем не общалась, в основном сидела с серым ничего не выражающим лицом у себя в келье или делала сыр на «молочке». В храме она обычно спала, сидя на полу, уткнувшись лицом в лавку. Если нужно было петь, она вставала к аналою и пела сама, не обращая особого внимания на других. За уставом службы она следила даже во сне, поскольку была нашим уставщиком и регентом, и если кто-то читал не то, она с угрюмым видом поправляла и засыпала снова. Мне такое отношение к богослужению казалось очень неуважительным.

Когда я пришла в дом, там царило оживление: Свинарева передавала Пантелеимоне дела и съезжала с начальнической кельи, куда срочно перебиралась Пантелеимона. Как я узнала потом, эта перемена власти произошла потому, что Свинарева испортила два отопительных котла, жутко дорогих, не уследила за давлением, и они сгорели. Мне сказали переезжать из проходной кельи в ту, которую занимала Пантелеимона. Я никогда раньше не видела, чтобы она улыбалась, а тут она носилась по дому радостная, перетаскивая свои вещи и перевешивая иконы. Свинарева старалась не показывать своего горя, но лицо у нее стало еще более серым и невыразительным. Я перенесла свою сумку в новую келью, постелила кровать и легла спать. В проходную келью возле меня поселили послушницу Наталью. Она только недавно пришла в монастырь и подвизалась с пылом, свойственным новоначальным. В час ночи я проснулась от ударов в пол. В наших кельях, с фанерными перегородками, было слышно даже дыхание соседа, не то, что земные поклоны. Наташа была довольно крупной, и поклоны, которые она клала, были внушительны. Я стала ждать, пока ей надоест, но она молилась усердно. Через полчаса я попросила ее делать поклоны днем, когда никто не спит. Раздалось недовольное сопение, после чего водворилась тишина.

Днем ко мне подошла Пантелеимона и спросила, почему я ругаюсь на Наташу. Я удивилась:

— Ругаюсь? Пусть молится днем, кто ж ей не дает. Ночью все спят.

— Она на тебя жалуется. Сказала, что Матушке напишет, что ты не даешь ей молиться.

— И не дам. Грохот стоит как от стада слонов. Пусть пишет, что хочет.

— Я бы тебе не советовала с ней связываться, тем более, если у тебя постриг. Она «пишет», и у Матушки она на хорошем счету.

— Когда ж она успела? Она ведь только недавно пришла.

— А знаешь почему наказали м. Амвросию?

— Не знаю. А что там?

— Матушка ее раздела и лишила причастия на сорок дней. Амвросию вызвали к Матушке. Когда она пришла, Матушка оказалась занята, и Амвросия вернулась в трапезную. Там она сказала, что Матушка, «как всегда занята за компьютером». Кто-то это слышал и написал, а Матушке показалось оскорбительным, что какая-то м. Амвросия обсуждает ее в трапезной, да еще в таком тоне.

— Думаешь, это Наташа написала?

— Я знаю, что она. Мечтает стать экономом. Может и старшей станет с такими задатками. Ее сюда вместо Свинаревой не просто так прислали. Кстати, Нектарию, думаешь, почему отправили в Ждамирово?

— Ну это я знаю. И что теперь — кланяться этой Наташе в ноги при первой возможности?

— Да не нужно тебе ей кланяться, хотя бы не ругайся с ней. Думаю, я могла бы прислать ее на коровник. У тебя есть для нее работа?

— Сколько угодно! Думаешь, ей это поможет?

Честно говоря, я очень скоро пожалела, что мне дали помощницу. Наташа была недовольна, что ее отправили на коровник, она считала, что это послушание совсем не для нее — опытного водителя и в будущем эконома. Пару недель я терпела ее недовольство, нытье и жалобы, а потом попросила Пантелеимону ее от меня перевести. Вся эта история потом имела продолжение, потому что теперь и здесь у меня был недоброжелатель.

Начался Великий Пост, и я напросилась быть уставщиком на службах. Я не очень хорошо разбиралась в последовательности великопостного богослужения, и мне хотелось научиться. Пантелеимона мне помогала, но для меня все было настолько сложно, что я часто путалась. Служили мы каждый день утром и вечером в нашем храме в доме, а по воскресеньям ходили в деревенский храм на Литургию. Мы там убирались к службе и пели на клиросе втроем: Пантелеимона, я и Наташа. Как-то в субботу вечером, примерно через месяц после моего приезда в Рождествено, нам позвонили из Малоярославца и сказали, что на следующий день будет архиерейская служба, приедет Митрополит Климент, и нам всем нужно приехать в монастырь. Остаться в Рождествено должен был один человек, чтобы спеть Литургию. Пантелеимоне очень хотелось поехать, Наташа петь одна не могла, решили оставить меня. Мне совсем не хотелось в монастырь, даже несмотря на праздник. Мне так нравилось в Рождествено, что не хотелось уезжать отсюда даже на день. И еще я просто влюбилась в наш деревенский храм. Ни в одном храме я не чувствовала себя так хорошо, как здесь. Храм был освящен в честь Рождества Христова. Он был кирпичный, но выкрашенный снаружи серой краской с красным геометрическим рисунком вокруг окон. Купола храма и колокольни были шатровые, треугольные, как башенки средневекового замка. Вокруг храма росли яблони, а территорию ограждали высокие кованые ворота. Все было очень просто, но невероятно стильно. Внутри храма тоже все было просто, даже бедно. Стены были ярко-голубые без росписей, иконостас — фанерный с бумажными выцветшими иконами, пол деревянный, а в углу стояла большая чугунная печка. Эту печку затапливали рано утром перед службой, но воздух не успевал нагреваться. В храме было также холодно, как и снаружи, а иногда и холоднее.