Мария Кикоть - Исповедь бывшей послушницы

Была только небольшая загвоздка: мне не хотелось больше жить в Свято-Никольском монастыре. Каждый день этой жизни был мукой. Уходить из монастыря я не очень хотела. Это означало бы предать все то, во что веришь и начать все заново. Начинать заново что-то всегда тяжело, тем более начинать заново жизнь. К тому же мне нравилась монашеская жизнь, но не такая, как в Малоярославце. Мне очень хотелось вернуться в Рождествено, просто молиться, жить на природе с людьми, которые тебя понимают, с которыми можно общаться. «Конечно, — говорила я себе, — ради Христа нужно пострадать. Монахи же — это бескровные мученики, как учат отцы Церкви. За это можно получить и рай, а что может быть важнее рая?» Только я чувствовала, что от такой жизни я с каждым днем становлюсь хуже: злее, раздражительней, нервозней, циничней. Я уже начинала потихоньку ненавидеть не только людей, но и Бога, за то, что Он обрек меня на жизнь в таком монастыре. И как в таком виде в рай? От меня бы там все разбежались. Уйти к тому же было страшно: предать Бога? А что Он скажет? Насколько для Него важно, чтобы я здесь жила? И вообще была на то Его воля или не была? Может я себе все это придумала? Хотя скорее всего воля была Его, я же Ему молилась, а не кому-нибудь. Как теперь разобрать кто прав, кто виноват? В общем, меня одолели тяжелые раздумья, параллельно с которыми я много молилась, чтобы Господь что-нибудь для меня придумал. И Он придумал — нечто весьма остроумное.

Прошла долгая неделя в Малоярославце. От тяжелых дум я потеряла аппетит и сон. По ночам плакала и молилась, а днем работала в богадельне. Похудела и чувствовала себя ужасно. Надо было что-то решать, пока не произошел этот злосчастный постриг.

Утром в воскресенье я как обычно подняла м. Марию, одела и отвезла на коляске в храм, потом вернулась за остальными бабушками. Тут ко мне подошла м. Сергия и сказала, что меня вызывает Матушка. Я пошла в храм, где Матушка уже сидела на своем месте и разговаривала с сестрами. Она подозвала меня. Вид у нее был суровый:

— Маша, я тобой не довольна. Как ты себя ведешь? М. Сергия на тебя жалуется, что ты не слушаешься и ей не помогаешь.

— Простите, Матушка, а в чем конкретно я ее не слушаюсь и не помогаю? Она же вообще ничего не делает.

— Ты еще грубишь? Мы ее сейчас спросим.

Послали за м. Сергией, а я продолжала стоять на коленях рядом с матушкиным троном. М. Сергия подошла, поцеловала матушкину руку и встала на колени рядом со мной. Матушка спросила ее:

— М. Сергия, что у вас там в богадельне?

— Маша не слушается, Матушка, грубит, не помогает. Я ее просила вымыть пол в коридоре, а она отказалась.

Матушка начала отчитывать меня за мою лень и непослушание старшим. Я тупо молчала, уставившись в пол. Потом Матушка сказала:

— Проси прощения у м. Сергии и обещай, что будешь ее во всем слушаться. У тебя постриг, а ты так себя ведешь.

Я молчала.

— Проси прощения!

Я не выдержала:

— Я не буду просить прощения. Если м. Сергия и дальше будет строчить доносы, то лучше переведите меня из богадельни.

Это было неслыханной дерзостью. Матушка поняла, что одной ей не справиться. Она подозвала благочинную, м. Серафиму и показала на меня:

— М. Серафима, что ты об этом думаешь? Можно ее такую постригать?

М. Серафима относилась ко мне скорее хорошо, чем плохо. Кроме той давней стычки в приюте у нас с ней не было разногласий. Она не слышала наш разговор, но посмотрев на меня, быстро все поняла и включилась:

— Матушка, она себя везде так ведет. Ей ничего нельзя доверить. Сестры на нее все жалуются. Какой ужасный характер! Она никого не слушается. И еще у нее эта страсть к пению на клиросе, поэтому она плохо выполняет послушания, ей бы петь только. Какой постриг… Маша, ты должна покаяться перед Матушкой за все и слушаться. Матушка за тебя молится.

Это и многое другое, что она сказала, должно было меня раздавить и сделать снова более послушной. Не вышло — я никак не каялась. Матушка велела позвать м. Елисавету, за ней отправились на клирос. Начался настоящий цирк. М. Елисавета была совсем не в курсе наших разборок, она встала на колени перед Матушкой с растерянным видом, посмотрела на меня, на м. Серафиму, но ничего не могла понять. Матушка ей помогала:

— М. Елисавета, что ты думаешь о Маше?

Елисавета знала только, что грядет мой скорый постриг, поскольку сама собирала для этого документы. Мы с ней неплохо ладили, даже немного дружили, насколько это было тут возможно. Она подумала, что нужно сказать что-то хорошее обо мне в связи с моим постригом:

— Матушка, я не знаю, молиться очень любит.

Матушка ее поправила:

— Она не кается, не слушается, грубит. Что там у вас было в Кариже, вспоминай?

Елисавета наконец уразумела, что твориться что-то странное, посмотрела на меня с удивлением и начала вспоминать, что было у нас в Кариже два года назад:

— Да, Матушка, она не слушалась и плохо себя вела. Ругалась со всеми. Коров доила плохо, ленилась. Матушка, она очень ленивая и непослушная.

Матушка подхватила:

— И сейчас то же самое. Исправляться она не хочет. Думаю, если нет покаяния, постриг придется отложить. Я вижу, что воли Божией нет.

М. Серафима с м. Елисаветой посмотрели на меня. Меня трясло. Я вернулась в келью, но нервное потрясение от всей этой разборки было таким сильным, что хотелось его как-то унять. Корвалол не помог, хотя я выпила почти полфлакона. Тут я вспомнила, что мама недавно передала мне поллитровую бутылочку медицинского спирта для уколов. Я никогда не пила спирт, но тут нужно было успокоиться. Я налила его в кружку, разбавила водой и выпила залпом, как настоящий врач. Стало очень хорошо. В желудке водворилось тепло, дрожь прошла, в голове и во всем теле стало спокойно и уютно. Я сидела на кровати без всяких мыслей и смотрела в одну точку. Мой покой нарушила м. Нектария, которая прикатила стонущую схимонахиню Марию из храма. У бабушки заныли колени, а меня в храме не оказалось, попросили м. Нектарию ее отвезти. Я сказала, что сама уложу ее в кровать, но когда попыталась встать, чуть не упала. Я рассказала, что напилась спирта, что очень повеселило м. Нектарию. Она сама раздела бабушку, помассировала колени и уложила ее в постель. Еще она передала мне, что Матушка велела мне быть на трапезе. Я с трудом представляла себе, как я туда доберусь.

Когда я вошла в трапезную, сестры уже сидели за столами и ждали Матушку. Я тоже заняла свое место. Вошла Матушка, сестры помолились, и начались занятия, целиком посвященные мне одной. Я стояла, держась за спинку стула и слушала, как Матушка расписывает всем мое жуткое поведение. Она благодарила Бога, который не позволил ей постричь такое чудовище, как я. Сестры тоже вставали по команде и рассказывали ужасающие истории из моей жизни, некоторые из которых я сама уже успела позабыть. Это продолжалось уже больше двух часов. Меня все это не очень трогало, за три года в Малоярославце я слышала и не такое. Ужасно было то, что мне позарез нужно было в туалет по-маленькому. Видимо спирт вкупе с корвалолом устроили мне такой сюрприз. Терпеть не было уже никаких сил. Матушка говорила не умолкая, и как-то неловко было ее перебивать просьбой о туалете. Матушка постановила, что за мое поведение меня следует не только лишить пострига и запретить мне посещение служб, но также изгнать с клироса и бессрочно отправить на послушание в коровник. Когда мне уже начало казаться, что разговоры подходят к концу, и можно наконец попроситься выйти, Матушка вспомнила какую-то еще жуткую историю моего непослушания и принялась ее рассказывать. Пришлось ее перебить: