Мария Кикоть - Исповедь бывшей послушницы

— За что еще наказывала матушка?

— Буквально за все. Наказания накручивались как снежный ком. Одна сестра скучала по маме, у другой было не то выражение лица, когда ей поменяли послушание, третью винили за помыслы, в которых мы все признавались в письменном виде. Досталось даже моему ни в чем не повинному коту — дымчатому персу, которого я привезла с собой в монастырь.

Холеный красавец превратился в тощего бомжа с облезлым мехом. Он фактически жил на улице, и даже в сильные морозы ему редко позволяли согреться в помещении, от кухни его отгоняли. Как-то я вернулась из ссылки в скит, и кот пришел ко мне в келью.

Матушка делала все наоборот, иногда доходило до абсурда. Хочет сестра петь на клиросе — ей запрещают, надоели кабачки — будут накрывать на все три трапезы, нет сил на тяжелую физическую работу — дадут самое трудное послушание. Матушка как-то приехала из Греции и велела, чтобы все улыбались, как там. Причастия лишала, если кто-то забыл улыбнуться. В монастыре толпы гостей, нельзя портить им впечатление. Особенно не поощрялась дружба и любая привязанность между сестрами. Подруг разлучали, обвиняя в лесбийских наклонностях.

— Наказания были строгими?

— Подъем в 5 часов: утренние молитвы — и на работу. И так до 11 вечера. Если игуменья тобой недовольна, она высказывала это благочинной Серафиме, которая давала тебе какое-то непосильное послушание.

Однажды мне пришлось два месяца с утра до вечера мыть посуду за всеми только за то, что на меня пожаловались одна сестра: не так споласкиваю. Тогда матушка обещала простить наказанных сестер на Рождество, а в результате простила только на Пасху. Особенно тяжело приходилось в долгие праздники с гостями-архиереями, концертами, длинными речами, пышными приемами. Мы не могли присутствовать на этих трапезах: были одеты в цветное, как чучела, а после работы спали на задворках кухни, голодные. Никто не отваживался роптать. Все боялись гнева матушки.

— Это какой-то иррациональный страх, как в тоталитарной секте.

— Ты живешь в закрытой системе, у тебя ни телефона, ни паспорта, ни постороннего общения.

Матушка внушала: «Ты все видишь неправильно. Черное — это белое, а белое — это черное. Ты находишься ниже нуля. Все, что тебе кажется добром, это зло». В результате все перемешивается в голове.

Матушка казалась нам всемогущей и прозорливой. Она спрашивала: «Почему у тебя лицо такое темное? Что у тебя за помыслы?» Сестры содрогались, они верили, что она видит их насквозь. Матушка все время внушает, что это лучший монастырь с афонским уставом, а остальные — колхозы. Я долго искренне делилась помыслами, а матушка за это наказывала, позорила при всех. Но особенно сильно пострадала Наташа, которую к нам прислали из Калужского Казанского монастыря на исправление за гордыню.

— А что случилось с Наташей?

— Она была рясофорной послушницей и мне казалась примером монашества: жизнерадостная, приветливая. Она с легкостью выполняла устав и все послушания. Но Наташа привязалась к матери Серафиме, а игуменья расценила это как пристрастие и запретила им общаться. Вообще матушка следила, чтобы в монастыре любили все только ее одну и чтобы ни к кому другому не было никакой симпатии, приязни или дружбы.

Она «раздела» Наташу — сняла с нее рясофор, начала обвинять ее в лесбийских чувствах, называть грязной блудницей, которая якобы соблазняет сестер. Требовала, чтобы Наташа покаялась, а та стояла и говорила: «Сестры, простите меня, я ничего такого не думала, я в простоте подходила...»

Потом с Наташей что-то случилось. Видели, как она ходила по лестнице и прижимала к груди Евангелие. Она все чаще была отстраненная и все время засыпала прямо за работой. Ей давали какие-то таблетки. А матушка нам объявила, что Наташе нужен психиатр, а вскоре объявила, что у Наташи шизофрения и что ее надо отправлять в психиатрическую клинику для лечения.

Я долгое время ничего о ней не слышала. Потом я как-то встретила ее в Калуге у Казанского монастыря, куда ее вернули после больницы. Она производила впечатление потерянного и несчастного человека. Доносились слухи, что ее выдали замуж за неверующего человека, он ее бил, и она потеряла ребенка. Где она теперь? Много таких сломанных матушкой судеб сестер: и в тюрьме заканчивали, и в психушке.

— Вы жили и в Иерусалиме, в Горненском монастыре. Это тоже было послушание?

— Да, там у меня тоже было особое благословение — работать без выходных. Потом дали один день отдыха в неделю. Мать Спиридона и Галя из нашего монастыря постоянно доносили на меня игуменье Николае. А горненские сестры, за некоторым исключением, старались жить по Евангелию. От монахини Иоанны, к которой меня поселили, исходила только любовь, забота и поддержка, так же как и от игуменьи монастыря матушки Георгии. Мне это было дико, я к такому не привыкла, так как в Малоярославце видела только жестокость со стороны матушки и ее приспешниц.

— Как ваша маленькая дочь переносила разлуку с вами?

— Она страдала без меня. Каждый раз, когда меня матушка куда-нибудь посылала, Диана очень переживала. В монастыре все чувственное надо отринуть, в том числе и проявления любви к собственному ребенку. Я практически была лишена общения с дочерью. Для каждой встречи с ребенком нужно благословение. Душа рвется, когда дочь болеет! Забегаешь в приют, а тебя не пускают без благословения матушки. А какое благословение, если я не вылезала из послушаний?

Только в воскресенье, во время отдыха, я могла видеться с дочерью, если находилась в монастыре, а не в ссылке. Когда я была в скитах, мы не встречались неделями. А так… мельком в храме, хватала ее за ручку. Или когда дети проходили «канавку» — крестный ход по всему монастырю с молитвами Богородице, я выскакивала из трапезной, чтобы хотя бы помахать. Тоже могли наказать, если ребенок подбежит. Однажды так пообщались, а потом донесли, и Дианку наказали — неделю держали на одном супе.

— Не знаю, как это можно выдержать. Не обнять лишний раз, не прижать к себе, не поцеловать…

— Я подошла, ребенка поцеловала, а за это ее лишили сладкого, отдыха и заставили мыть туалеты. Диана мне кричала: «Мама, не подходи!» Она была поникшая, как погашенный фонарик. Не ела и засыпала на ходу.

Однажды, проходя мимо детского приюта, я услышала громкий плач, в котором узнала голос своей Дианы. Бросилась к ней. Оказалось, мою девочку наказали: «Не пойдешь в трапезную, пока не найдешь свою юбку!» Я достала первую попавшуюся юбку и посоветовала сказать, что нашла свою. Детей вообще кормили еще хуже, чем сестер. Молоко, творог давали редко, а мясо — никогда.

— Вы тоже жили впроголодь?