Анатолий Маляр - Записки одессита. Оккупация и после…

Маша, с довоенных времен привыкшая считать своего мужа тряпкой, не обращая внимания на его предостережения, гуляла еще азартнее. В мирное время в случае развода с женой Николаю предстояло партийное взыскание за слабую воспитательную работу в своей семье, служебное расследование, понижение в должности и звании, и еще много неприятностей, а во время оккупации он даже и не знал, как подступиться к своей жене.

Каждый день приходила к Шикель-макароне веселая компания — подружки, Косточка и Булочка с румынскими военными. Когда воспитывать жену? Подружки громко стучали в парадную дверь, Шикель выходила на стук в одном халате и с объятиями, раскрывала перед подружками тело. Те радостно визжали, а муж, чекистским взглядом наблюдал за происходящим с третьего или четвертого этажа. Иногда Шикель-макарона не приглашала подруг к себе, и тогда они обижались:

— Что эти мамалыжники в тебе находят? — спрашивала Булочка.

— Им нравится, как макарона перед ними ломается под музыку — поддерживала подругу Косточка, — или когда гремит костями?

— У меня хоть есть, чем греметь! — смеялась Маша, а у тебя осталась одна косточка, и то неизвестно откуда торчит…

Подружки в тот раз принесли с собой грампластинки:

— Мы пришли послушать музыку на твоем патефоне — пробовала уговорить подругу Косточка, просто лопавшаяся от любопытства. Кто же там в комнате изготовился? Это было интересно и мужу…

— Приходите через час, тогда и послушаем — и, подмигнув, добавила — у меня и выпить есть…

Шикель-макарона шмыгнула в темный коридор и захлопнула входную дверь.

— Гулять целый час?! Ладно, пойдем, посидим на подоконнике — предложила Булочка.

— Тебе хорошо сидеть на мраморной плите с твоей толстой жопой, а как мине с косточкой? — пошутила подружка, — тоже мине, не захотела показать даже своего принца…

— Что ты спешишь, как голый? — Он все равно будет выходить через эти двери, и не я буду, если не переманю этого офицерика, не будь я Булочкой!

Николай крутился неслышной юлой все это время на мраморной площадке четвертого этажа.

У подружек часов не было, и они коротали время наугад. Они таки дождались, когда Шикель-макарона вывела своего гостя, румынского офицерика, на площадку мраморной лестницы. Румын оказался хлипенького телосложения, но смотрелся юрким, с хвастливым фасоном, таких одесситки называли «швыцарами». Его огромная офицерская фуражка сверху казалась седлом цирковой лошади.

Булочке стало весело, она вспомнила довоенный цирк, и засмеялась:

— Вот кого наша подружка не хотела нам показывать, этого плюгавого швыцара! — она не предполагала, что он знает русский язык.

— Кто такой плюгавый швыцар? Я — румынский офицер! — Он схватился за висевшую на портупее кобуру. Подружки запаниковали… Шикель-макарона всем телом бросилась на своего ухажера, обвила его руками.

— Это такая одесская шутка, успокойся…

— Пусть с нашими офицерами так больше не шутят! — румын убрал руку с кобуры.

У Булочки пропало настроение отбивать «шибздика» у подружки, а румын стал важно спускаться по широкой лестнице в полной тишине. Было даже слышно, как тикают его хорошие часы…

Подружки с перепугу неслышно пошли не вниз, а вверх, и вдруг увидели свесившегося через перила мужа Шикель-макароны. Они остолбенели. Куда идти, куда бежать? Николай наблюдал за удаляющимся ухажером. Макарона крикнула: «Захотелось почесать языки? Спускайтесь, отметим ваше второе рождение, умницы мои…»

Женщины побежали к подруге, а муж еще долго висел на перилах, как половая тряпка, «сохнул», как недостиранное белье… Повисев немного, Николай неуверенной походкой пошел вниз.

Он успел привыкнуть к своей Макароне, знал ее лучше, чем себя. Одновременно любил, ненавидел, ревновал… Как можно приходить к ней после такого конвейера? Машка и его встречала так, как будто кроме него никого не знала. Убивать он жену не хотел, но проучить бы надо… В который раз?!

На другой день Коле пришлось долго ждать там же, пока последний румынский солдат отпраздновал «собачью свадьбу». Ожидать и выслеживать — обычная работа чекиста, но сейчас предстояло провести операцию личного характера… Он тихо вошел в комнату растрепанной уставшей жены, и, не позволив ей отдохнуть, «стал Колька с Муркой долго говорить».

Задушил он супругу и зачем-то подвесил ее, голую, вместо люстры.

Похоронили Шикель-макарону незаметно. Никто ничего не организовывал. На каруце из мэрии приехала бригада, собирающая мертвецов по городу и снимающая повешенных, отвисевших длительное время на ветках деревьев. С размаха бросили Макарону на почерневшие тела, и уехали…

Румынские солдаты и офицеры еще много дней и ночей стучали по два раза в дверь, потому, что дореволюционные звонки с надписью «прошу крутить» пролетарии сломали задолго до войны, а жители коммун назначили условный стук по количеству раз на каждого соседа.

Кто-то из жильцов попросил грамотного солдата написать по-румынски «просим по два раза не стучать: ваша подруга переселилась в мир иной». Эти каракули долго висели на двери коммунальной квартиры второго этажа. Постепенно надобность в сообщении пропала и кто-то сорвал записку.

Муж Шиель-макароны после войны домой не вернулся — наверное где-то погиб. В его большой комнате с балконом после оккупации поселилась еврейская семья с сынишкой Эдиком, который носил в кармане много мелочи, звенящей при каждом его шаге. Мне это нравилось, и я мечтал, что, когда вырасту, тоже буду носить в кармане много мелких денег.

Плавать мы научились быстро без посторонней помощи, но далеко заплывать не рисковали. Плавали вдоль берега, а загорали чаще на камнях, они были горячими и остывали медленнее, чем песок.

Домой с пляжа шли уставшими, очень голодными, но не спеша. Заходили в гущу деревьев, лазили по ним. Однажды Ленька влез на дерево и когда спрыгивал с ветки, зацепился трусами за сучок (кроме трусов мы летом ничего не носили). Они были ветхими, разлезлись в лапшу, а по городу ходить совсем голым даже тогда не было принято. Ленька всю дорогу удерживал две половинки трусов обоими руками, отчего походка его стала очень оригинальной.

Проживал я с мамой, папой и сестрой Диной в восемнадцатиметровой комнате. Отец чинил обувь, мама торговала, как могла, сестра приторговывала папиросами. Их «бизнес» особой прибыли не приносил, однако без него мы были обречены на голодную смерть.

Позже я узнал, что отец после окончания Одесского института народного хозяйства работал до 1937 года директором банка в Макеевке. Все, имеющие высшее образование (особенно в шахтерских центрах) находились под постоянным присмотром НКВД. Он, возможно, о чем-то имел неосторожность высказаться, и как большинство «сильно умных» в 1937 году был исключен из партии, но еще не был арестован, когда мама, беременная мною, упросила начальство отдать ей больного мужа (отец очень переживал исключение из партии и ожидал снятия с должности, оттого заболел сердечной недостаточностью и аритмией). В Одессе он устроился начальником планового отдела на канатный завод, где и работал до начала войны.