Ольга Черненькова - Воин и дева. Мир Николая Гумилева и Анны Ахматовой

Не раз в стихах Ахматовой появится это противопоставление: Муза – женское счастье. Женщина-поэт дорогой ценой платит за служение Музе. Она, как и гумилевский Дон Жуан, никогда не познает житейской радости, счастья быть просто женой и матерью. Ведь тогда она будет отнимать творческую энергию у Музы. Служение дому, семье, детям требуют женщину целиком, в противном случае ее душа разрывается на части, что не всякая вынесет. Или происходит перекос в сторону «дела», что мало свойственно женской природе. И конечно, невозможно личности поэта раствориться в другой личности, в муже. В старости она будет говорить, что залог семейного счастья – в пассивности женщины. И ей сложно возразить.

Тем более в этом контексте можно только удивляться благородству и терпению ее мужа, тоже поэта, тоже яркой личности, Гумилева.

А ведь «оковы», которые хуже, чем смерть на колесе, могли задеть Гумилева нешуточно. Не о них ли вспомнил он в стихотворении «Тот другой», написанном в те же дни. К этому времени в сознании поэта, очевидно, окончательно сформировалось понимание роли Анны в его жизни, ее место, значение их брака. Он выразил свои ожидания, сообразные этому значению:

А он, тот другой?

Вот они, эти «оковы».

Здесь нет даже обозначения пола (что могло задеть, в свою очередь, самого «товарища»), как и в следующем стихотворении «Вечное», обращенном к жене. Гумилев в каком-то сверхъестественном прозрении видит «Субботу из суббот», день, когда он будет «зрячим и странно знающим», когда его лирический герой обретет иную душу и благословит «золотую дорогу к солнцу от червя».

В этих загадочных стихах Гумилев, кажется, определяет смысл их союза в вечности, союза, стоявшего над житейским вздором, над суетностью каждодневного существования. И пытается объяснить, чем так важны и ценны их отношения.

Ахматова смогла приблизиться к пониманию этого смысла нескоро, а поняла лишь в конце жизни. Стараясь защитить имя Гумилева от нечистоплотных мемуаристов, в заметках о поэте она напишет: «Я не касаюсь тех особенных, исключительных отношений, той непонятной связи, ничего общего не имеющей ни с влюбленностью, ни с брачными отношениями, где я называюсь «Тот другой», который «положит посох, улыбнется и просто скажет: “Мы пришли”». Для обсуждения этого рода отношений действительно еще не настало время». Таинство венчания их объединило в вечности. Жизнь сплавила их души.

Конечно, тогда, в 1911 году, они были молоды, влюбчивы, жизнелюбивы, и эта глубинная связь заслонялась обидами, соблазнами богемной жизни, чувством вины и собственной греховности («Я больше не Божий» у Гумилева, «Она отняла Божий подарок» у Ахматовой). Однако они всегда знали, когда отступали от Божьего пути.

И все же никто потом не проникнет в ее духовный мир так бережно и так трепетно, с таким глубоким пониманием, как это сделал Гумилев. В стихотворении «Она» поэт с нежностью воссоздает образ любимой женщины. Здесь и внешний портрет, и поведенческая модель, и внутренний облик. Молчание, «усталость горькая от слов», таинственное мерцание расширенных зрачков.

Ее роль в жизни героя тоже определена:

Он видит ее светлой даже «в часы томлений».

Конечно, занять место, принадлежавшее Ахматовой, в его жизни никто из женщин уже не мог. Это был союз от Бога и момент истины, который они, как живые земные люди, не смогли удержать, упустили…

А о значении Гумилева в ее долгой жизни разговор впереди.

В ноябре 1911 года Гумилев был посажен на неделю под домашний арест: только теперь его настиг суд за дуэль с М. Волошиным. Он не смог явиться на третье заседание Цеха поэтов, проводившееся в великолепной квартире Елизаветы Кузьминой-Караваевой на Манежной площади. В Цех был принят М. Лозинский, который станет неотъемлемой частью «Аполлона», редактором-издателем журнала Цеха «Гиперборей», а главное, близким, если не единственным верным другом Гумилева. Анна именно тогда познакомилась с ним. Гумилев немногим позже.

На этом заседании появляется и О. Мандельштам. Рядом с Гумилевыми постепенно складывался новый круг поэтов. Два мастера, синдика, возглавляли Цех поэтов: Гумилев и Городецкий. В состав Цеха принимали тайной баллотировкой. На третьем собрании, например, был избран Мандельштам.

Весь первый год собирались довольно часто: три раза в месяц. На каждом заседании Цеха читались и обсуждались стихи. Ядро кружка, помимо Гумилева и Ахматовой, составили поэты С. Городецкий, О. Мандельштам, М. Зенкевич, В. Нарбут, М. Лозинский, Г. Иванов, В. Гиппиус. На пятом заседании Цеха поэтов, состоявшемся 1 декабря в доме Гумилевых, по словам А. Ахматовой, «был решен акмеизм». Члены Цеха чувствовали потребность окончательно отмежеваться от символистов. Достали греческий словарь и отыскали слово, означающее цветение, вершину: акмэ.

Идею взять слово «акмэ» подали Гумилеву еще на «башне»: сам Вяч. Иванов и А. Белый. Как-то они подшучивали над Гумилевым, предлагали сочинить для него платформу нового искусства. И увлеклись в своей шутке-пародии. По свидетельству А. Белого, прозвучало и слово «адамизм».

– Вот и прекрасно: вы мне сочинили позицию – против себя: покажу уже вам «акмеизм»! – бесстрастно заключил Гумилев, положив ногу на ногу.

Молодежь восстала против мэтров. В. Гиппиус рассказывал о народившемся акмеизме: «В немногих словах сущность нового изобретения сводилась вот к чему: отказаться от той мистической стихии, которую принесли в поэзию символисты. Нужно признать самодовлеющую ценность мира – пространства, времени, вещества – мира, «обесцененного» символистами в поисках иных миров. В поэтике – принимаются все технические нововведения символистов, но все излишества сглаживаются: ритм, стиль и композиция должны быть в равновесии; при этом вместо музыкальных задач символизма определенно выдвигались задачи живописные и “архитектурные”».