Ольга Черненькова - Воин и дева. Мир Николая Гумилева и Анны Ахматовой

Клубки, клубки змеиные… Все дальше уводят они друг от друга Анну и Николая. Ложь, нечистоплотность не могли не чувствоваться ими. Ведь их «пассии» являлись в их общий дом, пусть и в толпе гостей. Все было перепутано, переплетено. Гумилев чувствует это по-своему. Не случайно на январском заседании Цеха поэтов Гумилев отмечает в творчестве «новейших поэтов» «стремление уйти из времени и обосновать свои переживания вне понятий: настоящее, прошедшее и будущее». Тогда же рождаются его стихи:

Желание уйти от современного мира может показаться странным для поэта-модерниста. Однако Гумилев определенно страдает от несоответствия идеала и жизненного воплощения. Он в тупике. Идеал далеко, всё дальше. «Он мозг дурманит жаждой чувственной / Того, чего на свете нет». Однако земная жизнь требует своего:

Стихотворение завершается уверенностью, что поэт примет «как поцелуй иль как цветок»

Так мало похожи эти строки на излияния счастливого человека.

В этот период Николай Степанович много работает над переводами, в том числе и древневавилонского эпоса «Гильгамеш». Подстрочник начал готовить В. К. Шилейко, приятель-египтолог, которого он считал гением. Гумилева увлекала эта работа. Особенно ему нравился эпизод с блудницей. Друг Гильгамеша Эабани провел семь ночей с блудницей, после чего утратил мужскую силу, но приобрел «новый разум». Гумилев считал, что это гораздо человечнее истории изгнания из рая.

Однажды С. Ауслендер заказал Гумилеву перевести стихи из рассказа Г. Мопассана, над которым работал сам. Уезжая в Италию, он захотел получить заказ. Поехал к Гумилеву на Тучку едва ли не в день отъезда. Николай Степанович только встал, был в персидском халате и ермолке. Держал себя мэтром и при этом был ласков: он не сделал перевода. Сергей рассердился, но Гумилев успокоил его, сказав, что через десять минут все будет готово. Тут из Царского Села приехала Анна Андреевна, в черном платье и черных перчатках. Она неумело пыталась разжечь примус. Потом пришел Шилейко. Гумилев весело болтал с ними и одновременно переводил стихи. И действительно, очень скоро закончил перевод и вручил его другу.

Анна часто бывала на второй Тучке, оставалась ночевать: они по-прежнему «дружат». Оба супруга бравируют широтой взглядов, принятой в богемной среде. У Ахматовой потом в стихах проскользнет: «Мужа к милой провожу», а Николай Степанович будто бы рассказывал Одоевцевой, что сам на извозчике возил жену на свидание. Всегда очень осторожный, теперь Гумилев не скрывает отношений с Татьяной Адамович. У Ахматовой множество поклонников, и все молодые. Когда она их подсчитывала, причем старые в счет не шли, Гумилев ей говорил:

– Аня, более пяти неприлично.

Они явно не справлялись с трагедией. На вопрос Лукницкого: «В каком году вы отошли ‘’физически” от Николая Степановича?» Анна Андреевна ответит, что близки они были недолго.

– До 14 года – вот так приблизительно. До Тани Адамович… Николай Степанович всегда был холост. Я не представляю его женатым.

При этом она неприметно вздохнула. Это был вздох сожаления и горечи. Конечно, Ахматова рассказывает об этом «приблизительно». Их отношения не укладывались в привычную схему супружеской жизни, и «физическая» сторона тоже.

В начале марта у Гумилева выходит книга переводов Теофиля Готье «Эмали и камеи». Уже 1 марта он подписывает экземпляры, только что привезенные из типографии, М. Лозинскому и Анне Ахматовой. Подписи стихотворные, не формальные. Анне он надписал:

Эти строки говорят за себя. Гумилев рыцарственно верен себе в отношении к жене. Ни намека на разлад, только просьба внимательно вчитаться в стихи, не отвергать сразу как чужое.

Ранней весной 1914 года они заняты также изданием второго сборника Ахматовой «Четки». Корректуру держал Лозинский. Когда обсуждали тираж книжки, Гумилев задумчиво произнес:

– А может быть, ее придется продавать в каждой мелочной лавке.

«Четки» вышли 15 марта тиражом 1000 экземпляров – по тем временам немыслимый тираж для поэтического сборника по 1 рублю 25 копеек за штуку. Эти стихи уже ожидались: у Ахматовой огромное количество поклонников и поклонниц, она популярна.

По случаю выхода книги в доме Гумилевых в Царском Селе был устроен обед, на котором присутствовали друзья и возлюбленные. Конечно, все просили подписать сборник. Первый экземпляр надписан Гумилеву: «Мои Четки никому нельзя давать. 17 марта 1914 г.». Именно так. Это просьба-приказ. Она пыталась отстоять свое исключительное место в его жизни, просила не смешивать с другими.

Конечно, Татьяна Адамович понимала и любила стихи. «Это Жорж ее натаскал», – говорила потом Ахматова. А сам Гумилев рассказывал позже О. Мочаловой:

– Очаровательная… книги она не читает, но бежит, бежит убрать в свой шкаф. Инстинкт зверька.

Вот почему «никому нельзя давать».

Она подписывает книги Брюсову, Чулкову, Блоку. Блок сразу, не разрезав, передает книгу матери для чтения. Александре Андреевне он доверяет безоговорочно и делится с ней всем новым. А тут – женские стихи. Мать А. Блока пишет в эти дни приятельнице: «Есть такая молодая поэтесса, Анна Ахматова, которая к нему протягивает руки и была бы готова его любить. Он от нее отвертывается, хотя она красивая и талантливая, но печальная. А он этого не любит ‹…› У нее уже есть, впрочем, ребенок». Да и Блок женат, в общем. Неважно. Он не любит печальных. Он ждет свою Кармен.

«Четки» вышли, когда, как считала Ахматова, закончилась кампания по уничтожению акмеизма. К апрелю в Цехе поэтов назрел окончательный раскол. Городецкий вызывающе скандален, что неприемлемо для Гумилева. Растут разногласия, и синдики окончательно расходятся. Чего стоит высказывание С. Городецкого в майском письме к Г. Чулкову: «Вчера видел Ахматовых. М-ме отощала зело, и челка до губ отросла». Мелочно, неблагородно, пусть и в приватной переписке.

Ахматова и Мандельштам не раз высказывались, что пора закрыть Цех. На одном из собраний в редакции «Северных записок» они написали шутливое прошение о закрытии Цеха. Ахматова подделала все подписи, и они подали прошение Городецкому. Тот основательно разозлился. Он наложил резолюцию: «Всех повесить, а Ахматову заточить пожизненно – Малая, 63» (то есть в доме Гумилевых). Это, конечно, была шутка, но сквозь нее проглядывала неподдельная злость.