Ольга Черненькова - Воин и дева. Мир Николая Гумилева и Анны Ахматовой

– Значит, я один остаюсь?.. Я не останусь один… Теперь меня женят!

Возможно, ответ на этот вопрос есть в стихах Гумилева, написанных, скорее всего, именно тогда, в мае 1918-го:

Здесь перед героями выбор: остаться вдвоем, «отринув самовластье» и не надеясь больше на счастье, на любовь, или все же стать жертвой ребенка с самострелом, амурчика, который не понимает светлых слез и ясного состояния души и готовится поразить своей стрелой этих уставших, некрылатых людей.

После объяснения Гумилев и Ахматова, видимо по настоянию Николая Степановича, отправились к Шилейко, чтобы поговорить втроем. Пока ехали в трамвае, Гумилев «по-товарищески» стал делиться соображениями:

– У меня есть, кто бы с удовольствием за меня пошел замуж: вот Лариса Рейснер например… Она с удовольствием бы…

Он тогда не знал еще, что Лариса уже замужем. Была еще «невеста» – Аня Энгельгардт. А еще Ольга Арбенина, да мало ли их, молоденьких барышень, слепо влюбленных в известного поэта?

Мужчины поговорили, пришли к какому-то общему решению. Формально они по-прежнему друзья. Одоевцева несколько иначе передавала со слов самого Гумилева его версию: «До сих пор не понимаю, почему Анна Андреевна заявила мне, что хочет развестись со мной, что она решила выйти замуж за Шилейко. Ведь я ничем не мешал ей, ни в чем ее не стеснял. Меня – я другого выражения не нахожу – как громом поразило. Но я овладел собой. Я даже мог заставить себя улыбнуться. Я сказал: “Я очень рад, Аня, что ты первая предлагаешь развестись. Я не решался сказать тебе. Я тоже хочу жениться”. Я сделал паузу – на ком, о Господи?.. Чье имя назвать? Но я сейчас же нашелся: “На Анне Николаевне Энгельгардт, – уверенно произнес я. – Да, я очень рад”. И я поцеловал ее руку: “Поздравляю, хотя твой выбор не кажется мне удачным. Я плохой муж, не спорю. Но Шилейко в мужья вообще не годится. Катастрофа, а не муж”.

И гордый тем, что мне так ловко удалось отпарировать удар, я отправился на Эртелев переулок делать предложение Анне Энгельгардт, – в ее согласии я был заранее уверен».

Это была страшная ошибка. Очевидно, Гумилев был уязвлен, больно, жестоко, однако ничего не сделал, чтобы остановить жену. К тому же всегда доверял ей как человеку, глубокой личности. Анна же потом будет сожалеть, что все так случилось, что муж не отговорил ее, не остановил, а сдал Шилею… Оба чувствовали, что теряют нечто бесценное, но ничего не сделали.

Владимир Казимирович жестоко ревновал Анну, в особенности к бывшему мужу. Она все реже будет появляться в публичных местах, все меньше будет писать…

Гумилев же, вернувшись на родину, окунулся в литературную жизнь. Он так долго был отлучен от нее войной! Он затевает в кредит издание нового сборника «Костер», переводов «Фарфоровый павильон» и эпоса «Гильгамеш». На этот раз при переводе «Гильгамеша» Гумилев ни разу не обратился за помощью к В. Шилейко, тот увидел книгу уже напечатанной. Гумилевым дописана пьеса «Отравленная туника», начатая за границей.

И конечно, Николай Степанович очень быстро обзавелся новой женой – Аней Энгельгардт. Пока неофициально. Предложение он сделал тотчас после объяснения с Ахматовой. Это была его реакция на потрясение и обиду: ведь он ничем не стеснял жену, зачем же развод? Да еще из-за Шилейко. И первая, кто пришел ему на ум, была юная Аня, конечно Аня. Он явился на квартиру профессора Энгельгардта и, застав там «невесту», сообщил о намерении жениться на ней как можно скорее. Он рассказывал Одоевцевой: «Она всплеснула руками, упала на колени и заплакала: “Нет. Я не достойна такого счастья!”»

С мая 1918 года Гумилев жил в квартире С. Маковского на Ивановской улице. Хозяин оставил ее аполлоновцам, уехав в Крым, но уже не вернулся.

Лето 1918 года было для поэта плодотворным: тиражом 2000 экземпляров плюс 30 авторских вышел сборник «Костер», который назвали самой русской его книгой. Был издан незамеченный критикой «Фарфоровый павильон», сборник «свободных переводов» из китайской и корейской поэзии, созданный им за границей.

Гумилев, как всегда, переживал очередную влюбленность, на этот раз в будущую переводчицу и драматурга Е. Кунину. Все лето длился их роман, несмотря на готовящийся брак Гумилева с Аней Энгельгардт.

Это лето разводящиеся супруги общались довольно тесно. Гумилев часто бывал у Срезневских, Анна Андреевна бывала у него на Ивановской улице. Он читал ей пьесу «Отравленная туника» и «Два сна». Однажды у него на Ивановской, накануне их отъезда в Бежецк, собрались на чай Лозинский, Срезневские и Ахматова. Гумилев неоднократно уговаривал Анну дописать поэму, начатую в 1917 году. Много раз просил. Теперь же зашла о ней речь, и он пригрозил:

– Вот мы поедем в Бежецк, я ее там заставлю! Живая или мертвая, но она напишет эту поэму.

Лозинский в ответ:

– «…Ездок доскакал, в руках его мертвый младенец лежал!..»

Еще Михаил Леонидович все спрашивал:

– А где Шилей?

Видимо, не дождавшись внятного ответа, продекламировал из «Полтавы»:

– «Зачем король не средь гостей, зачем изменник не на плахе».

Но Анне Андреевне, очевидно, было не до смеха.

На Троицу Ахматова и Гумилев поехали в Бежецк навестить сына и родных. Развод уже был решен, но еще не приведен в исполнение. Анне Ивановне решили пока ничего не говорить. Однако мать не могла не почувствовать, не догадаться, что не все ладно. Она сразу же спросила:

– Можно вас в одной комнате положить?

Раньше и не думала об этом спрашивать.

– Конечно, можно, – был ответ.

Гумилев старался не выдавать своих чувств. Он всегда был сдержан. Бывало, сердился, но сдержанно. Его выдержку Анна оценила только в сравнении. Теперь он был безусловно расстроен, но лишь раз заговорил о разводе.

Они сидели в комнате, смотрели на сына. Лева возился с игрушками. Гумилев внезапно поцеловал руку Анне и с грустью произнес:

– Зачем ты все это выдумала?

«Это было все… – рассказывала она много позже Л. К. Чуковской. И добавляла с грустью: – Согласитесь, на этом ничего не построишь, этого мало, не правда ли?»

Они оба чувствовали, что совершают ошибку, но не решились остановиться. Состояние духа накануне развода у супругов было тяжелое. Они привыкали к понятию «только друг». Оба грустили. В Бежецке, когда они сидели на солнечном холме, Гумилев вдруг сказал: