Ольга Черненькова - Воин и дева. Мир Николая Гумилева и Анны Ахматовой

Надо полагать, для Гумилева смерть любимого племянника и друга была серьезным ударом. Бурная внешняя жизнь поэта не исключала его внутреннего одиночества, которое, вероятно, ощущалось им в это время с особенной остротой. Нет понимания у молоденькой жены. Ахматова была чужой и неласковой. Погиб любимый племянник. Гумилев, подобно Пушкину, искал покоя и приюта у цыган, а конкретнее, у Нины Шишкиной-Цур-Милен. У нее он отдыхал душой, писал, работал, скрывался от суеты. Обычно равнодушный к музыке, слушал ее песни. Нина ничего не требовала от Гумилева, с ней ему было легко.

Тогда же, в октябре 1920 года, в Союзе поэтов совершился переворот. По настоянию многих поэтов Гумилев потребовал перевыборов самопровозглашенного, по сути, правления, которое называлось временным. На перевыборах на пост председателя была выставлена кандидатура Гумилева. Для «инициативной группы» Павлович – Рейснер – Блок это было совершенно неожиданно. Они рассчитывали, что перевыборы будут чистой формальностью, что ничего не изменится. Однако Гумилев победил с перевесом в один голос.

В стане «революционеров» началась паника. Павлович грозилась Москвой, туда полетели жалобы. Однако Гумилев не делал ничего противозаконного. Блок с облегчением сложил полномочия председателя Союза, им стал Гумилев.

Однако Николай Степанович не упивался победой. Он собрал делегацию из пятнадцати поэтов и явился с ними к Блоку домой просить Александра Александровича вновь занять место председателя. Блок согласился при условии, что всю работу по руководству Союзом возьмет на себя Гумилев.

И вот 21 октября Блок явился на вечер в клубе поэтов. И записал на другой день в дневнике: «Мое самочувствие совершенно иное. Никто не пристает с бумагами и властью. Верховодит Гумилев – довольно интересно и искусно».

Таким образом, в Москве стало известно о фрондерстве Гумилева. Очевидно, власти взяли его на карандаш. Гумилев противостоял партийной линии в искусстве, мешая создавать новое, партийное искусство. К тому же, вероятно, вызывали опасения и его лидерские качества. Гумилев вполне мог стать вождем молодежи.

А сам поэт уже предчувствует скорую гибель. В день рождения М. Ю. Лермонтова он решил заказать панихиду по убиенному поэту, по «болярине Михаиле». Звал с собой Арбенину, но она почему-то не могла пойти с ним. Пошла Одоевцева. Отстояв панихиду в Знаменской церкви и щедро одарив священника и хор, Гумилев повел свою спутницу в квартиру на Преображенской. Говорили о Лермонтове. Отогревая Одоевцеву возле печки, Гумилев сказал:

– Иногда мне кажется, что и я не избегну общей участи, что и мой конец будет страшным. Совсем недавно, неделю тому назад, я видел сон. Нет, я его не помню. Но, когда я проснулся, я почувствовал ясно, что мне жить осталось совсем недолго, несколько месяцев, не больше. И что я очень страшно умру…

Потом спросил:

– Скажите, вы не заметили, что священник ошибся один раз и вместо «Михаил» сказал «Николай»?

Он чувствовал, что скоро уйдет. Может быть, отсюда его неумеренная жажда любви, жизни, такое количество девушек, которым он вскружил голову? Он хотел оставить память, хотел, чтобы о нем после смерти плакала какая-нибудь девушка, как плакала Ирина Одоевцева о Лермонтове.

Так было и с Ольгой Мочаловой, массандровской знакомой, с которой он встретился в Москве, когда поехал туда с М. Кузминым. Они были в Москве с 1 по 3 ноября, выступали в знаменитом Политехническом музее. В эти же дни Чуковский читал здесь лекцию «Две России. Ахматова и Маяковский».

Москва удивила питерских поэтов тем, что была еда, что не видно было красноармейцев и арестованных, что существовала торговля. Однако зал Политехнического сдержанно встретил петроградцев. Стихи их не воспринимали, они казались старомодными, неактуальными. После концерта к Гумилеву в артистическую комнату вошел В. Маяковский. Время вражды прошло, они встретились как друзья. Гумилев извинялся:

– Я сегодня не в голосе и скверно читал свои стихи.

Маяковский возразил:

– Неправда! И стихи прекрасные, особенно о цыганах, и читали прекрасно.

Ольга Мочалова дожидалась Гумилева после выступления. Проводила его, потом ушла. На следующий день Гумилев, получив хороший паек («Едва увезли», – писал Кузмин в дневнике), уехал в Бежецк к семье, матери, жене, двум детям. Им повез все эти вкусные вещи из пайка.

Видимо, по приглашению питерских поэтов Маяковский приехал в декабре в Петроград. Выступал в Диске. Разговорился с Чуковским, речь зашла об Артуре Лурье, который в то время жил в Москве. Чуковский рассказал, как милая Ольга Судейкина одна, в холоде и грязи, без дров, без пайков шила своих прелестных кукол, чтобы выжить, в то время как Лурье, ее муж, жил себе в Москве по-комиссарски.

– Сволочь! – сказал Маяковский. – Тоже… всякое Лурьё лезет в комиссары, от этого Лурья жизни нет!

И действительно. По настоянию революционной богини Ларисы Рейснер Гумилева лишили пайка Балтфлота. Конечно, выступая перед матросами Балтфлота, Гумилев мог бесстрашно бросить в зал:

– «Я бельгийский ему подарил пистолет и портрет моего государя».

В зале поднимался протестующий ропот, но Гумилев перекрывал шум своим бесстрастным голосом, продолжая читать. И зал подчинялся ему, матросы аплодировали, отбивая руки.

А однажды матросы спросили поэта:

– Что же, гражданин лектор, помогает писать хорошие стихи?

Гумилев спокойно ответил:

– По-моему, вино и женщины.

И это в присутствии комиссара.

Лариса Рейснер возглавляла политотдел Балтфлота и курировала литературно-просветительское отделение при нем. У нее была власть отказать Гумилеву в пайке. Мандельштам, недавно вернувшийся в Петроград с Кавказа, рассказывал Ольге Арбениной, что Лариса плакала из-за Гумилева: тот с ней не кланяется. Однако у Гумилева были на то причины. Он не мог простить Рейснер убийство в Мариинской больнице деятелей Временного правительства, совершенного ее матросами и по ее приказу. Отношения их обострились до предела.

Ахматову в те дни терзала критика Чуковского, Брюсова и других авторов, которые называли ее поэзию односторонней, ушедшей в прошлое, исключительно женской по тематике. Это было, наверное, не менее болезненно.

Приходится вспоминать последние месяцы жизни Гумилева подробно, потому что в этот период ярко проявились все основные черты его личности. И еще так легче разобраться в сущности их отношений с Ахматовой. Почему-то ведь она считала себя виновной в его гибели. Не буквально, конечно, а как-то иначе. Потому что оставила его или позволила уйти.

С Ахматовой они были людьми одной крови, но она была в стороне от всех политических и нравственных битв, которые вел Николай Степанович. Он по возможности защищал незащищенных, отстаивал достоинство нищих, поруганных, втоптанных в грязь поэтов и писателей. И помогал выживать многим. Гумилев был обожаем молодежью, его едва не носили на руках. И конечно, он формировал вкусы, воспитывал, влиял. Передавал свои знания, свою энергию, свою любовь ученикам. Вопреки тому, что однажды сказал Анне Андреевне: