Александр Кушнир - Кормильцев. Космос как воспоминание

Так случилось, что на одном из фестивалей «Сонанс» выступал вместе с музыкантами «Машины времени». Тогда группа Андрея Макаревича была одним из флагманов советского рока, и конкурировать с ней казалось утопией. Тем не менее, даже в этом контексте «Сонанс» не выглядел случайным дополнением.

«Шел типичный комсомольский смотр патриотических ансамблей, — вспоминал позднее Макаревич. — Исключением была группа Пантыкина. Они играли совершенно заумную музыку, но без слов, и это их спасало».

После выступления на рок-фестивале в Черноголовке и выпуска магнитоальбома «Шагреневая кожа» «Сонанс» нежданно-негаданно развалился на две группы. Пресловутый «человеческий фактор» разросся в коллективе до необъятных размеров и, по образному выражению Пантыкина, «начал цвести пышным махровым цветом». Поэтому золотистой осенью олимпийского 1980 года идеолог «Сонанса» решил стартовать «с нуля», и теперь ему позарез был нужен рок-поэт.

В то время на Урале начала формироваться специфическая традиция, заключавшаяся в том, что у каждой рок-группы должен быть свой Пит Синфилд. Мол, дело музыкантов сочинять, петь и играть мелодии, штатного рок-поэта — писать к ним стихи. Задача перед Пантыкиным стояла практически невыполнимая: найти не только новых музыкантов, но и не существовавшего в Свердловске рок-поэта.

Но, несмотря на молодость, Александр обладал замечательным даром проходить сквозь стены. Он начал активные поиски и вскоре, в прямом и в переносном смысле, наткнулся на Илью Кормильцева. Тогда и предположить никто не мог, что нарушая все законы эвклидовой геометрии, две параллельные прямые — Композитора и Поэта — пересекутся в пространстве и надолго станут одной линией.

Как-то раз юный Саша Пантыкин робко заглянул в университетский диско-клуб «220 Вольт», находившийся напротив его студии. Споры музыкальной тусовки и общее волнение меломанской жизни были в самом разгаре. Композитор с прической в духе Тима Бакли буквально застыл на пороге. Его модные очки модели «Перикл» сползли на кончик носа — неловким, но решительным движением он возвратил их в исходное положение.

Исполненный высокого пафоса идеолог «Сонанса» стал вещать студентам о своей студии и смелых попытках писать рок-композиции на стихи поэтов-символистов. В комнате воцарилась тишина, и шуршание магнитофонной пленки, переписывающейся с «Маяка» на «Маяк», оставалось механически-равнодушным.

Оценив произведенный эффект, Пантыкин выдержал паузу и неожиданно для всех предложил сотрудничество... начинающему поэту Кормильцеву. От внезапности Илья выключил аппаратуру и уставился на композитора, словно углядев над его головой нимб или сцены из собственного будущего. Я там не был, но очевидцы настаивают, что первоначально оба студента общались исключительно при помощи междометий. Через пару часов к знакомцам вернулся дар полноценной речи, и Кормильцев загорелся новым приключением. Уже несколько лет он писал стихи «в стол», иногда показывал их жене и двум-трем друзьям, но никогда не думал о себе как об авторе песен для рок-команд.

Глубоко изучив художественную сторону настоящего рок-н-ролла, Илья даже не задумывался о возможности исполнения такой музыки в Советском Союзе. Он методично коллекционировал фирменные пластинки и предпочитал слушать рок-боевики, приглушенно звучавшие по «Голосу Америки», «Би-Би-Си» и «Радио Люксембург». Но не знавший преград Пантыкин величием своего замысла разрушил в голове у Кормильцева все барьеры. Это был вызов судьбы, и Илья его с радостью принял.

«Еще с подросткового возраста я писал стихи, которые не были сориентированы на музыку, — вспоминал впоследствии Кормильцев. — Пантыкин остро нуждался в авторе текстов, и я согласился. Потому что сама идея была необычна: я и не думал, что можно делать рок-песни на русском языке. Было полное ощущение, что мы изобретаем велосипед и что до нас никто об этом не задумывался. Более того я уверен, что если бы не было такого ощущения, ничего и не получилось бы».

На дворе остывал ноябрь 1980 года. Говоря начистоту, никакой «новой группы» у Пантыкина не существовало, как и не было конкретных идей, каким должен стать его следующий шаг. «Для меня очень важно было понять особенности лирики западных рок-групп, а Кормильцев оказался сильным переводчиком, — вспоминает Пантыкин. — И началась аналитическая работа с текстами. По русской поэзии у нас с Ильей шли настоящие битвы, потому что мы не во всем соглашались друг с другом. Но самое главное, что эти сражения приводили к результату, что и отражалось в наших песнях».

Тогда Кормильцев вовсю зачитывался Шекспиром, Томасом Элиотом и австрийским поэтом Карлом Краусом, книгу которого привез из Питера. В компании университетских друзей Илья часто его цитировал, а особенно — фрагменты стихотворения «Детерминизм»:

Государственный строй могуч,

Невыносимо воняет сургуч.

Идет победоносное наступление,

Поэтому эмиграция — преступление.

Все это ясно без лишних слов,

Тем более что за слова сажают.

Тем более что нас уважают,

Мы вооружены до зубов.

Кормильцев отчетливо понимал, что одно дело — чистая поэзия, а другое дело — тексты для бронебойного рок-исполнения. Тут необходимо было придумать что-то особенное. Одним декабрьским вечером Мак влил в себя «ноль целых, семь десятых литра» «Агдама» — так сочинялось несколько абстрактных стихотворений.

Одно из них, с угрожающим названием «Пожиратель», содержало множество иносказательных образов, но сильнее всего в память врезался неожиданный рефрен: «В дверь стучатся трое, сбит запор; принесли носилки и топор».

Так странно по-русски еще никто не писал: ни Андрей Макаревич, ни Борис Гребенщиков, ни студийный гуру Юрий Морозов, ни загадочная рок-группа «Оловянные солдатики». Неудивительно, что Пантыкина в предчувствии удачи охватил легкий озноб, и он назначил Кормильцева не только поэтом, но и сопродюсером пока еще безымянной группы.

«Наши первые тексты повествовали о бессмысленности и трагизме существования, — признавался впоследствии Илья. — Они были с философским закосом и скорее походили на то, что позже появилось у металлических групп. Это были композиции с космическим размахом: Бог, дьявол, личность. Социального протеста там еще не было».

В успех новой затеи Кормильцева тогда не верил практически никто. Даже Света Плетенко к увлечению мужа отнеслась крайне скептически. Приятели-меломаны, воспитанные на западном рок-н-ролле, не скрывали своего презрения. Они решили, что их друг сошел с ума и спасти его практически невозможно.