Александр Ширвиндт - В промежутках между

Александр Анатольевич! Шурочка!

Друг дорогой, а помнишь, как ты вывозил меня пьяного из профилактория аэропорта Домодедово?

А помнишь, как я позвал тебя с Марком Захаровым в Ташкент и мы создали мюзик-холл Узбекистана?

А помнишь, как нас награждал своей премией комсомол Узбекистана?

Ну чего я стараюсь? Ты уж давно ни хера не помнишь…

Твой Хилл

Юрочка, Георгий Юнгвальд-Хилькевич, был замечательным художником, работал в ташкентском Театре оперы и балета. Насытившись своим живописным амплуа, решил попробовать себя в режиссуре и успешно снял несколько очень разноплановых фильмов. Но профессию художника не бросил и только в Театре сатиры оформил три спектакля. Очень скорблю о нем.

Из-за него, б…, я много лет занимаюсь идиотской и тяжелой работой. Кто-то называет ее профессией.

Что это за профессия, где всю жизнь надо учиться, пробовать, экспериментировать, выё… и унижаться, мать вашу?! Слава богу, я знаю, кто в этом виноват, и он ответит за подставу. Не раз спрашивал его: «За что?» Молчит, приятно ухмыляется…

Вроде я ему чего-то должен… Зачем ты жизнь мою исковеркал? Ответь!

Но с каждым годом все определенней понимаю, что в этой исковерканности, на которую ты меня обрек, и есть счастье моей жизни! Учитель, ну ты все понял? Я тебя давно простил! Звони, если что или ничего, шары покатаем!

Рисунок Леонида Ярмольника

У Лёнечки уникальный рефлекс реагирования на беду – проверено десятилетиями. Казалось бы, зачем талантливому, состоявшемуся, богатому, благополучному супермену тратить драгоценное время на чужие горести? Не может удержаться – бросается на амбразуру чужих несчастий – страшный, несовременный порок.

Меня недавно снимали для какого-то фильма, и Ярмольник пригнал к театру «Победу» – у него две, и обе в прекрасном состоянии. Народ собрался смотреть на «Победу», как на убежавшего из зоопарка ихтиозавра.

«Победа» – моя первая машина, 1957 года. На Бакунинской улице находился автомагазин. И там, словно в музее, за красной бахромой, стояли три машины – ЗИМ, «Победа» и «Москвич». И люди ходили, как в Эрмитаж, смотреть на них.

Покупались в то время только подержанные машины. У «Победы» была фирменная болезнь: постоянно летела полуось – штырь в заднем мосту, за который цепляли колеса. Конец полуоси был слабым местом, обламывался. Когда это случалось, машину ставили на доску, то есть вместо колеса – доска, и на трех колесах она ползла в сторону таксопарка, где ее ремонтировали. Сейчас кругом станции техобслуживания. А тогда ремонтировали в таксопарках. Они находились под мостами, а рядом стояли стекляшки – чебуречные. Не важно, с какой поломкой приехал, – тариф одинаковый. Лампочку сменить – пол-литра и два чебурека, задний мост – пол-литра и два чебурека. Но лампочку легко вынести из таксопарка: положил в карман – и иди. А как полуось вынести? Объясняю: полуось вставлялась в штанину, и работник таксопарка, как Зямочка Гердт, шел на несгибаемой ноге.

Если машину по блату загоняли прямо в таксопарк, чтобы что-то отремонтировать, то там застолье уже было совместным – клиента со слесарем. А сейчас на станцию нельзя входить, как в реанимацию.

У меня были, кроме этой «Победы», три 21-е «Волги» (все старые), две 24-е, штуки четыре «Жигулей», а потом пошли иномарки.

В 21-й «Волге» был диван. Когда его откидывали, машина превращалась в спальню шестизвездочного отеля. Мы ездили по молодости на рыбалку и спали ночью на трассе вшестером – четверо взрослых и двое детей.

Сейчас, когда я еду на автомобиле, главное – не заснуть за рулем. Пробки. Засыпаемость за рулем – это самое страшное. Особенно летом – в жару и духоту. А во время, когда мы даже не знали, что такое кондиционер, это была просто пытка. Помню, где-то в конце отпуска в театре я с обгорелым носом и огромной нечесаной бородой полз на 21-й «Волге» по Рязанскому шоссе в сторону Раменского. В Люберцах светофоры были через каждые 70 метров. Я постоянно засыпал, сзади сигналили. Совершенно обезумев и вспотев, я увидел, что впереди очередная огромная пробка, а на встречной полосе – никого. Я зажмурился, выехал на встречку и со страшной скоростью стал пилить. Проехав метров пятьдесят, заметил, как наискосок бежит с поднятой палкой не менее потный, чем я, сержант. Он прижал меня к обочине и, размахивая палкой, заорал: «Куда, б…? Ты что, о…?» Потом вдруг замолк, внимательно на меня посмотрел, опустил палку и сказал: «Слушайте, с такими нарушениями надо бриться».

Одни «Жигули» появились у меня после гастролей в Алма-Ате. Гастроли в те времена длились больше месяца. Мы рыбачили, жарили шашлыки. Во главе Казахской ССР стоял Динмухамед Кунаев. До сих пор помню его руки с длинными ухоженными пальцами. Его жена, восточная княжна, была театралкой. Они принимали нас у себя, и Кунаев рассказывал нам о жизни московских актеров в Алма-Ате в эвакуации, перечисляя всех поименно. Жена Кунаева, посмотрев спектакль «Безумный день, или Женитьба Фигаро», к удивлению и раздражению Андрюши Миронова, влюбилась не в Фигаро, а в графа.

Кунаев все время спрашивал, чем нам можно помочь. За неделю до конца гастролей наш главный администратор Геннадий Зельман прошипел: «Попросите машину». Машин тогда не было, и перспектив достать их тоже не было. На прощальном приеме Андрюша шепнул советнику Кунаева, нельзя ли купить парочку машин. «Никаких проблем», – сказал тот. И дальше нам сообщили, что выделены три машины – мне, Андрюше и Гене Зельману. «Оплачивайте завтра и забирайте». Ничего себе – оплачивайте завтра. Наши жены начали метаться по Москве и занимать деньги: «Жигули-шестерка» стоила в те годы около 9 тысяч рублей. Дальше была проблема, как переслать деньги. Если переводом, то надо было за него платить. Жены нашли по какой-то рекомендации честную стюардессу. В общем, деньги мы получили, заплатили и выехали из ворот магазина на трех «шестерках»: у Андрюши была коричневая, у меня – темно-синяя, у Гены – белая. Пригнали их к гостинице и сели думать, что делать, поскольку гнать их через всю страну 4000 километров – утопия. Нам сказали, что единственная возможность – это военный самолет. И решить этот вопрос может только командующий Среднеазиатским военным округом Дмитрий Язов. Мы с Андрюшей правдами и неправдами проникли к нему на прием. Вошли в кабинет. Сидит с виду абсолютный Скалозуб. Мы начинаем клянчить: «Тут такая история – мы хотели бы три машины…» Он прервал: «Вы хотите, чтобы я предоставил военную технику…» – «Извините, извините». Мы попятились к двери. «Подождите! Сядьте!» Мы сели. Вдруг он спрашивает: «“Евгения Онегина” знаете?» – «Ну, так, немного». – «А я знаю всего “Евгения Онегина” наизусть». И вот полная приемная военных ждет, когда начальник освободится, а он минут сорок читает нам наизусть Пушкина. Во время чтения Язов, видя, что мы с восторгом внимаем его декламации, размягчился. Он вызвал кого-то из помощников и спросил, когда улетает генерал такой-то. Выяснилось, что послезавтра. «Сдвиньте его вещи и погрузите машины». И действительно в огромный самолет, полный барахла генерала, которого переводили служить в другое место, въехали наши машины. На рассвете перед погрузкой мы заехали на базар и загрузили машины арбузами, дынями и помидорами – они стоили там копейки. И всё это улетело. Летело оно трудно и долго, потому что генерал по дороге залетел еще в Ростов – взял кого-то, потом в Сыктывкар – отдал чего-то. За его полетом мы следили под теплую водку, созваниваясь с преданным нам начальником локации, – он рассказывал, где в данный момент находятся наши машины. Летели они несколько суток, за которые все наши арбузы с помидорами, конечно, потекли. Самолет приземлился на военном аэродроме в Подмосковье. Сейчас туда не подъедешь за сорок верст, а тогда моя жена с Мишкой и шофер Андрюши спокойно ездили по всему летному полю. Им просто показывали, махая руками: «А, вот там стоит». Подъехали они к самолету, из него выкатили машины – «Забирайте». Никаких документов не спросили даже при выезде с аэродрома.