София Аничкова - Загадка Ленина. Из воспоминаний редактора

— Ну, может еще вернетесь к нам, когда журнал можно будет выпускать, — убежденные, что при советской власти этого никогда не будет, напутствовали меня коммунисты, — а пока не забывайте нас, почаще навещайте.

Искренно были огорчены моим уходом учащиеся студии.

«Мы без вас и в Отдел ходить не будем, а вы уж позвольте когда к вам забежать хоть поглядеть на вас», — говорили рабочие и работницы. (Действительно, вскоре после моего ухода студии за отсутствием учеников прекратили существование.)

Но никто не был так удивлен моим поступком, как комиссар печати, тотчас, конечно, усмотревший в этом нечто подозрительное.

— Что это значит? — вызвав меня к телефону, спросил он. — Мне сообщили, что вы покинули Экспедицию.

— Да.

— Вы собираетесь уехать из Ленинграда?

— Пока — нет.

— Почему же вы ушли?.. У вас есть в виду что-нибудь более выгодное?

— Напротив — менее выгодное, но я предпочла уйти, пока меня не попросили об этом.

— Разве вам что-нибудь говорили по этому поводу в фабкоме? Отчего же вы не сказали мне?

— Никто и ничего не говорил, а заставило меня поступить так преследование вами интеллигенции.

— Вы-то при чем здесь? Пока вы ведете себя по отношению к нам прилично, вас это не касается. Я уже не раз говорил вам об этом.

— Да, но в любой момент может коснуться, потому что понятия о «приличиях» у нас с вами слишком различны. Какой-нибудь мой faux pas (ложный шаг. — Примеч. ред. ) мог бы показаться столь «неприличным» по отношению к коммунизму, что я не только потеряла бы место, но и свободу.

— Странно, что вы до сих пор не делали таких «ложных шагов», а теперь вдруг не ручаетесь за себя… На что же вы будете жить?

Я пояснила комиссару, добавив:

— Подмостки — область менее рискованная, чем постоянное, непосредственное общение с рабочими, поэтому я избрала ее, попутно, конечно, продолжая заниматься литературой.

— Дело ваше… Во всяком случае, программы устраиваемых вами вечеров вы, как и до сих пор, доставляйте для просмотра мне, прилагая к ним также то, что предполагаете читать.

— Но ведь эстрада — не ваша область.

— Мало ли что. Рассуждая так, вы вообще не должны были предъявлять мне программы и особенно с тех пор, как я не состою гласным представителем печати, но вам ведь известно, что все, относящееся к той или иной форме агитации и пропаганды, остается по-прежнему в моем ведении. Почем я знаю, что вам вздумается… Может быть, вы станете пропагандировать с подмостков какие-нибудь вредные нам идеи.

— В стихах?..

— Отчего же?.. Это еще действеннее, чем в прозе, потому что талантливые и хорошо прочитанные стихи запечатлеваются в памяти лучше.

— Хорошо, я буду доставлять вам программы и свою «пропаганду».

С тех пор, как открылись границы, я регулярно, дважды в год подавала заявления о желании выехать «на месяц для лечения» и каждый раз получала стереотипный ответ: «не разрешается».

— Почему? — спрашивала я у ведающего визами чекиста.

— Это наше дело. Мы не обязаны пояснять.

Тогда я решила обратиться за содействием к комиссару печати и тотчас убедилась, что совершила ошибку: относившейся ко мне до сих пор сравнительно благожелательно, он мгновенно переродился.

— «На время»?.. — иронически переспросил он и тотчас же возбужденно и резко добавил: — Знаем мы эти «временные» выезды за границу. Не вы первая… Эмигрировать, чтобы писать там разные пасквили на нас.

— Но я и не помышляю о том, чтобы покинуть Россию навсегда. Я хочу прокатиться, освежить душу новыми впечатлениями и вернуться сюда с иностранной валютой.

— Откуда же вы возьмете ее? — поинтересовался комиссар.

— Захвачу с собой нисколько картин своей коллекции, продам их там за хорошую цену и возвращусь сюда тратить доллары и франки [116] В те дни, взимая с экспертной оценки тридцать три процента, власть даже поощряла вывоз за границу художественных предметов теми, кто уезжал на время и возвращался с валютой. .

— Да, попутно рассказав своим эмигрантским приятелям и иностранцам все, что вы здесь видели и слышали, конечно, умолчав о положительном.

— Во-первых — ничего особенного я здесь не видела и не слышала, — успокоила я комиссара, — а затем, можете быть уверены, что, зная ваше отношение к болтливым, я за версту обегала бы «эмигрантских приятелей» и с иностранцами разговаривала бы о чем угодно, кроме СССР.

— Во всяком случай на меня в этом деле не рассчитывайте… Вы уже подали заявление? Опасаясь, чтобы комиссар не воспрепятствовал моему выезду, я ответила:

— Нет, это еще далекое будущее: сейчас у меня нет денег на такую поездку. К осени будущего года я, наконец, закончу «Коммуну — Земной мир», получу под нее от Госиздата аванс и тогда уж, конечно, не отступлю от вас, чтобы вы исхлопотали мне разрешение на месячную заграничную поездку.

— А я вам советую вообще оставить эту затею с эмигрантством, — уже более спокойным тоном сказал комиссар. — Здесь вам живется пока не худо, а там будете сидеть без работы.

— Но, повторяю, я и не думаю эмигрировать, а если бы это было так, то почему вы думаете, что я «сидела бы там без работы»? Ведь в Европе пресса свободна, и я могла бы снова заняться литературой, не имеющей отношения к политике.

— Вы забываете, что девять десятых европейских современных изданий в наших руках.

— Мудрено помнить то, о чем я слышу впервые; но если это даже действительно так, то помимо иностранной прессы там есть еще и эмигрантская.

— В наиболее влиятельные из ее изданий, которые субсидируются нами, мы не пропускаем нежелательных нам лиц, а в других, действительно враждебных есть наши агенты.

— Я, конечно, не знакома с условиями эмигрантских изданий и с их направлением, но думаю, что раз они эмигрантские, то все одинаково враждебны вам. О каких же «субсидиях» может быть речь, если они пишут против вас? Или вы говорите о коммунистических?

— Ничего подобного. Писать можно против, но как. Есть факты и факты. Мы ничего не имеем, если нас называют палачами, грабителями, рисуют в ярких красках ужасы «застенков ГПУ» или Соловков, потому что это будит любопытство иностранцев, что нам полезно. Вы, наверно, читали «Сад пыток» [117] «Сад пыток», или «Сад мучений» (фр. Le Jardin des supplices) — роман французского писателя Октава Мирбо (1848–1917), впервые опубликованный в 1899 году, резко критикующий устои общества того времени. ? Эта книга разошлась в несметном количестве экземпляров и принесла автору хороший доход, а в ней говорится не о «божественных откровениях» и не о буржуазной морали. Талмуд говорит, что бесстыдна не женщина, сбрасывающая с себя одежду на глазах толпы, а те, кто на нее смотрит.