Леонид Шебаршин - КГБ шутит. Рассказы начальника советской разведки и его сына

Земля была припорошена снегом, слишком еще слабым, чтобы закрыть черные бугры, голые ветки, разбросанные у забора поленья. Комочки снега и льдинки похрустывали под ногами, остатки лужи, так и не вытекшие в прокопанную вчера канавку, покрылись прозрачной корочкой. Генерал не удержался, бросил камешек величиной с лесной орех в лужу. Корочка цокнула, и камень ушел в воду. Земля легко поддавалась лопате, чуть слышно хрустела ледком.

Раз и навсегда запретив себе спешить, Старик двигался размеренно, не набирал слишком много на лопату, щадил сердце и поясницу. «Восточная мудрость: в жизни своей человек должен, во-первых, родить сына. Я это сделал, – думал Генерал. – Во-вторых, посадить дерево. Сделал и продолжаю сажать. Вырыть колодец, в-третьих. Вырыл, хотя и не сам, но на свои деньги. (У стены торчала зеленая коробка, закрывавшая устье скважины.) И наконец, написать книгу. Не издать, а написать, вот и вся программа».

Генерал, долго живший на Востоке, не вполне доверял восточным мудростям, переведенным на русский язык. Он знал доподлинно, что в те времена, когда советская власть с удивлением открывала для себя Восток, находчивые журналисты из Москвы и Ленинграда умудрялись создавать не только сборники народных пословиц, поговорок и крылатых слов, а целые национальные эпосы. Восточная мудрость затейливым орнаментом украшала газетные статьи, и никого не интересовали ее истоки. Восток обязан быть слегка загадочным и мудрым. В мысленно процитированной мудрости смущал последний пункт – насчет книги. Он был явно выдуман.

«Какая разница? Праздный ум забавляется всякой ерундой… Стучи в барабан и не бойся! Ржавой лопатою мерзлую землю долби, усталый раб! Вот смысл философии всей!»

Было не скучно. Разогрелось тело, яснее стали видеть глаза.

Жизнь на Земле возможна, Ксю-Ша!

Сразу после обеда Генерал принялся писать, боясь, что уйдет приятное возбуждение, что придется вымучивать фразы, отыскивать нужные слова, а они будут прятаться в закоулках памяти, выталкивая на свет Божий своих замученных, затертых частым употреблением собратьев. Хотелось не просто рассказывать о событиях, но оставить в назидание потомкам и какие-то полезные, не заимствованные даже у умных людей, а свои собственные мысли. «Если у нас нет мыслей, – говаривал в ироническом настроении Старик, – это не значит, что мы глупы. Они нам просто не нужны». Шутка была тяжеловатой, двуединая же задача – четкая мысль и верное слово – оказывалась для писателя, увы, непосильной. Его сдавшая в последние годы, но все еще обширная память вмешивалась в самые вдохновенные минуты, невидимым перстом отчеркивала заимствования, предъявляла первоисточник какой-то ярко сверкнувшей, казалось бы, оригинальной, совершенно собственной мысли. Поначалу Генерал огорчался, досадовал на себя за дерзкое, не подкрепленное умственным ресурсом намерение, вспоминал многочисленные чужие потуги сказать миру новое слово и краснел от невыгодных для себя сравнений. Как всегда, пришли на выручку здравый смысл и обыденная логика.

По некотором размышлении выяснилось, что все свежее, яркое, интригующее относится к вещам временным и несущественным – конституции, указы, выборы, газеты, политики, концепции, программы, доктрины, или же (из другой области) – автомобили, компьютеры, моды, цены, еда. Все это могло составить бесчисленное множество комбинаций и действительно показаться чем-то новым. В этом отношении реальный мир никогда не старел и никогда не застывал на месте: на смену кринолинам и робронам приходили мини-юбки, конные экипажи уступали место автомобилям, самолеты – ракетам, счеты с деревянными костяшками сменялись компьютерами, кино – телевидением. Так же мелькали имена модных философов и писателей, певцов и художников, танцоров и поэтов, политиков и мошенников.

Пласт наслаивался на пласт, гора цивилизации непрерывно росла, тянулась к небу. Гора создавалась людьми и была населена людьми от подножья до вершины. Генералу пришлось поездить по Индии, по ее дремлющему захолустью. Маленькие городки, когда-то заложенные на плоской равнине, вознеслись на высокие холмы многовекового, сбитого до каменной прочности житейского мусора. По вечерам вереницы женщин в пестрых сари с глиняными и медными кувшинами на головах царственной походкой спускались по крутому склону к древнему колодцу. Колодец остался там же, на равнине, где его выкопали пращуры и где они слепили первые глинобитные жилища. Сари на женщинах были из синтетической ткани.

Эта картинка из жизни вставала перед глазами Старика, когда при нем велись беседы о прогрессе человечества. Вспоминались при этом почему-то и такие не относящиеся вроде бы к предмету сцены: ракеты, крушащие иракские города; самолеты, наносящие страшной силы бомбоштурмовые удары по афганским кишлакам; вертолеты над толпами сомалийских оборванцев; разбитый танковыми снарядами Белый дом; колонны беженцев на азербайджанских и грузинских дорогах; изувеченные трупы в Таджикистане. Короче говоря, поразмыслив над вопросом о новых оригинальных идеях, Генерал пришел к выводу, что здесь обычно имеется в виду новизна вещей и второстепенных явлений. От этого оставался только один шаг до абсурдного, на первый взгляд, вывода: со времен Екклесиаста-проповедника в мире не появилось ни одной новой стоящей мысли, да и сам Екклесиаст заимствовал свою мудрость у кого-то, кто жил задолго до него. Про себя Генерал называл свои рассуждения «апологией скудоумия», но воспринимал их всерьез. Ему казалось, что его легковесный вывод подтверждается сотнями книг, беседами с десятками умных и порядочных людей, которые даже не подозревали, что собеседник проверяет, между прочим, на них свою, вернее Екклесиастову, гипотезу: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, – и нет ничего нового под солнцем».

Так дело обстояло с мыслями – старыми и новыми, своими и чужими, мыслями не к частному случаю, а по поводу существования вообще. Генерал избегнул соблазна попытаться найти какие-то неизвестные ему, основополагающие истины у индийцев. Они уже состарились, когда Екклесиаст был младенцем, и чтобы отделить в их писаниях истину от головокружительных интеллектуальных построений, надо было потратить целую жизнь. Целой жизни у Генерала уже не было, а к индийской мудрости, как индолог по образованию, он относился с понятным трепетом. Нельзя было иначе относиться к людям, у которых один временной период – маха-юга – тянется 4 320 000 лет и составляет всего лишь одну тысячную часть одного дня Брахмы или кальпы, которая, в свою очередь, является тысячной частью маха-кальпы.

И наконец, поскольку с мыслями решено – фразы и слова. У каждого человека есть запас слов, и среди них нет ни одного своего, все они заимствованы у кого-то еще – у мамы, бабушки, из букваря, с заборов, из книг, все до единого. Слабые амбициозные поэты потешали публику неуклюжими попытками выпрыгнуть из языка. Поэты крупные преуспели в словотворчестве не больше, чем их бесталанные собратья. Правда, новые слова появлялись почти каждый день, их брали взаймы из чужих языков торопливые газетчики и политиканы, уродовали до неузнаваемости, вкладывали свой смысл. У Генерала свежих слов не было, занимать новомодные изобретения у газетчиков не мог, извлекать из памяти лингвистические редкости и лепить яркие заплаты на серую ткань повествования не хотел. Старик рассчитывал, что его воображаемый читатель будет не только умен и любознателен, но и добр.