Лев Вершинин - О знаменитостях, и не только…

Но, как водится, хорошего понемногу. Настал день, когда наш эсминец снялся с якоря и взял курс на Грецию.

Первые сутки прошли спокойно, и я удивлялся и радовался, что плывем словно не по морю, а по Москве-реке. Впрочем, я и в ту пору был суеверным и сразу себя одернул — чего возликовал, до Одессы-то еще добрых три тысячи миль.

И действительно, уже на рассвете начался шторм, да какой! Волны захлестывали не только палубу, а и капитанскую рубку. А тут еще морская болезнь разыгралась и скрутила меня жгутом. Лежу пластом на койке и пью беспрерывно лимонный сок.

Вдруг в каюту вихрем врывается мой командир Быков, всегда добродушный, участливый, и обрушивает на меня град ругательств.

— Дрыхнешь тут, болван, а корабль тонет. Вставай, хлюпик городской, слабак чертов!

Как я, цепляясь за ванты, карабкался по мокрым ступенькам трапа в капитанскую рубку, аж вспомнить страшно. Но кое-как дополз.

В самой рубке были капитан корабля Энрико, штурман, рулевой и радист. Энрико, старый морской волк, стоял, широко расставив ноги, и почти непрерывно срыгивал в пластиковый стаканчик. На миг я испытал, признаюсь, чувство тайного злорадства — вот и сам капитан Энрико морской качки не переносит, — но только на миг.

Энрико повернулся к нам и хриплым голосом, негромко и твердо сказал:

— Больше часа кораблю не продержаться, пойдем на дно рыб кормить.

— Так ведь двигатель работает без перебоев, — возразил Быков.

— Вода уже проникла не только в машинное отделение, но и в кубрики, — морщась как от зубной боли, ответил Энрико. — Короче, надо спасать корабль и, главное, самих себя. — Он отер лоб и заключил грозно: — Мы в десяти милях от острова Скирос. Там хорошая, глубоководная гавань и можно переждать шторм.

Я перевел. Быков поглядел на меня с неподдельным испугом, и я его сразу понял. В Греции тогда шла гражданская война, и нас еще в Москве предупредили — в портах Греции ни при каких обстоятельствах не швартоваться.

— Это невозможно, — ответил Быков. — Международное положение, грубое вмешательство в гражданскую войну американцев.

— Ну вот что, — прервал его Энрико. — Даю вам ровно сорок пять минут. Свяжитесь с вашим штабом и запросите разрешения. Бывают обстоятельства более серьезные, чем вмешательство американских империалистов. — И добавил: — Сверим часы — на моих половина третьего.

Выбора не было, и хоть у Быкова душа ушла в пятки, он передал по рации в Одессу просьбу разрешить заход в Грецию. Примерно через четверть часа мы получили ответ — Штаб Черноморского флота дать добро не может. А звонить в Москву, в Генеральный штаб, они из-за такого пустяка не собираются.

Все это, кроме «пустяка», я перевел Энрико.

— Угу, прошло уже двадцать минут, — взглянув на часы, сказал он. — Если не получу в назначенный мною срок согласия, прикажу всех вас схватить, связать и запереть в трюме. Нас, итальянцев, тридцать два человека, а вас всего девять. Будете сопротивляться, применим силу.

По его лицу нам стало ясно — свою угрозу Энрико выполнит без малейших колебаний. И тогда Быков, рискуя карьерой, а то и жизнью — могли ведь и в измене родине обвинить, — связался напрямую с Москвой. Он потребовал дать кораблю ради спасения всего экипажа разрешение зайти в греческий порт. Не забыл при этом выложить и второй серьезнейший довод — эсминец плывет под итальянским флагом и ведет его итальянский экипаж.

Энрико невозмутимо ждал и, как прежде, регулярно срыгивал в пластиковый стаканчик. С нами он больше не разговаривал, обращался только к рулевому и штурману. До истечения срока ультиматума оставалось пять минут, когда из Москвы простучали морзянкой — ввиду особых обстоятельств разрешение нам дается, запятая, всю ответственность за возможные последствия берет на себя капитан третьего ранга Быков, точка.

Энрико захлопал в ладоши.

— Браво, а я-то думал, у вас в Кремле одни дундуки сидят.

Быков покосился на него, выразительно поглядел на меня и мудро притворился глухим.

Минут через сорок мы уже входили в узкую, словно дверная щель, островную гавань. А еще через полчаса к эсминцу пришвартовался катер греческой береговой охраны. По трапу на борт поднялись четверо греческих военных во главе со старшим лейтенантом.

Энрико без труда уговорил моего капитана и всю нашу команду залечь на время в каютах и в кубрике. На палубе остались лишь Энрико и я, на тот случай, если возникнут политические проблемы трехстороннего характера.

— Чей корабль, куда плывет? — отрывисто, недружелюбным тоном спросил греческий офицер.

— Не видели разве, на флагштоке наш итальянский флаг? — вопросом на вопрос ответил Энрико.

— Так, мы хотели бы осмотреть каюты и трюмы, — не отступался лейтенант.

Энрико понял, что дальше блефовать опасно.

— Мы плывем в Одессу, чтобы сдать корабль советскому флоту, как это и предусмотрено союзным договором. На борту находятся также девять советских технических специалистов. Один из них переводчик, вот он, — Энрико показал на меня. — Но он говорит только по-итальянски.

— Я тоже знаю итальянский, — почти без акцента ответил, впервые улыбнувшись, греческий офицер. — Недаром же вы у нас целых два военных года отдыхали при полном обмундировании.

Он явно подобрел и даже согласился не осматривать корабль. Правда, запретил не только нам, советским морякам, но и всему итальянскому экипажу сходить на берег.

— Да, но мы хотели бы запастись водой и продовольствием, — возразил Энрико. — На сытое брюхо даже тонуть приятнее, — пошутил он.

Офицер-грек шутку не принял и сказал, что воду и продовольствие нам доставят на лодках. И обещание свое вскоре выполнил.

А вот насчет берега он явно переусердствовал. Мы, советские моряки, с корабля на берег вражеской Греции, безжалостно уничтожавшей коммунистических партизан, сошли бы разве что под дулами автоматов. Нет, мы лишь об одном мечтали — поскорее бы утих шторм, чтобы можно было продолжить плаванье.

К утру буря наконец улеглась, и мы снова вышли в открытое море. Словно в награду за наше благоразумие, до самого пролива Босфор грозный Нептун ни шквальным ветром, ни гигантскими пенными волнами нас больше не преследовал.

Зато едва мы миновали пролив, как снова началась буря, да еще похуже первой. И опять я пополз вверх по скользким ступенькам трапа. Боком протиснулся в капитанскую рубку и увидел, что Энрико… молится.

— О, святой Януарий, спаси нас, спаси! Клянусь тебе, если вернусь живым, поставлю десять свечей.

В тот же миг корабль от удара особенно сильной волны резко накренился на правый борт.

— Пятнадцать, двадцать.

Еще одна мощная волна окатила нос корабля.

— Двадцать пять, тридцать, только спаси. Ты же всемогущ, о, святой Януарий!