Павел Судоплатов - Победа в тайной войне. 1941-1945 годы

Надо отметить, что между советскими органами госбезопасности, советской военной разведкой и немецкими разведывательными органами накануне и в течение всей войны существовала кардинальная разница. Все руководство немецкой и военной разведок и службы безопасности получило всестороннее образование в военных академиях и училищах. Я слабо знаю кадры военной разведки Красной Армии, но у нас во внешнеполитической разведке НКВД — НКГБ накануне войны только Эйтингон и Мельников имели законченное высшее военное образование. Но зато наш аппарат был укомплектован отличными специалистами по Германии. Немецкое направление — 1-й отдел разведывательного управления НКГБ, имел костяк сотрудников, прекрасно знавших немецкую военную и полицейскую машину. Среди них начальник 1-го отдела П. Журавлев, ведущие оперработники З. Рыбкина, А. Коротков, легендарная Е. Зарубина, востребованные войной после необоснованных репрессий, нелегалы Ф. Парпаров, И. Каминский, спецагент, один из главных вербовщиков «Красной капеллы» М. Гиршфельд.

Немецкий разведывательный аппарат в высшем и среднем звене представляли люди, знавшие театр военных действий в Западной Европе. А майор Баум, возглавивший за месяц до войны штаб «Вали», неплохой специалист по России, был офицером примерно среднего звена. Абвер ориентировался прежде всего на ведение диверсионных операций в нашем ближайшем тылу и на выполнение заданий по тактической разведке. Немцам удалось разведать цели вдоль границы. Но в своей работе противник вынужден был опираться, как я уже писал, на эмигрантские формирования. А они-то как раз были нам известны по оперативным учетам. Таким образом, мы обладали большими возможностями им противодействовать.

Наконец, самый главный момент. Получалось, что непосредственным планированием разведывательных операций противника и их руководством занимались люди некомпетентные в русском вопросе. Не случайно из-за ряда интриг из германской разведки были изгнаны специалисты по России, предано забвению завещание генерала фон Секта, предупреждавшего о невозможности молниеносной войны с Россией. А полковника, позже генерала Нидермайера, поскольку, как уже было сказано, он по долгу службы сотрудничал с Разведупром Красной Армии и Тухачевским, немцы использовали с большой осторожностью. К нему не было полного доверия. Он отсиживался на скромной должности советника и в итоге оказался руководителем разведывательных операций лишь по «мусульманской линии».

У руководства немецкой разведки, можно сказать, произошло ослепление «молниеносной войной». Кроме того, они были уверены, что с помощью разведывательно-диверсионных акций и опираясь на раскулаченное крестьянство в тылу нашей страны им удастся создать пятую колонну наподобие той, которая успешно действовала в странах Западной Европы. В действительности же все сложилось иначе. Они также просчитались насчет массовой опоры на оккупированных территориях Украины и Белоруссии. Да и в Прибалтике местное население, за исключением участников военизированных националистических формирований, не встретило немецкую оккупацию хлебом-солью.

И еще об одном важном преимуществе советской разведки и контрразведки. Мы хорошо знали противника. Еще в 30-е годы от завербованного нами сотрудника полиции, позднее гестапо В. Лемана (Брайтенбаха), видного деятеля штурмовиков В. Стенеса («Друг») нам была хорошо известна тактика и принципы действий нацистских спецслужб. Мы представляли себе структуру германской разведки изнутри. В этом неоценимый вклад Лемана и Стенеса в нашу победу над фашизмом. Наш противник в течение всей войны и ее кануна, несмотря на захват наших агентов и даже руководящего Центрального аппарата разведки Владимира Лягина в Николаеве, не имел никаких источников внутри Центрального аппарата советских органов безопасности. Наши действия против спецслужб гитлеровской Германии по этой причине были нацелены на наиболее уязвимые ее звенья.

Работа с Брайтенбахом оказалась исключительно плодотворной в пополнении данных наших оперативных учетов. Это сыграло важнейшую роль в нашей победе в тайной войне 1941–1945 годов. Мы в самом начале войны знали реальные кадры среднего и высшего звена германской разведки и контрразведки, их сильные и слабые стороны.

Тема репрессий — особая. Хотелось в этой связи обратить внимание на обстоятельства, которые остаются вне поля зрения тех, кто стремится историю разведки писать уже по укоренившимся шаблонам. Необходимо иметь в виду, что архивные материалы не могут дать целостной картины того, что произошло в те годы. Часто в показаниях потерпевших и реабилитированных ныне людей по делам 30—50-х годов мы читаем и черпаем не только недостоверные сведения, но и оказываемся в плену устоявшихся версий и мифов, в достоверность которых верит не только некомпетентная в этих вопросах общественность, но и нынешние сотрудники и ветераны спецслужб.

В ходу утверждение о том, что Ежов прежде всего уничтожал работников старой школы Дзержинского. Это в принципе верно. И Берия их уничтожал, и Абакумов их не любил. Многие оказались выбиты, особенно те, кто занимал руководящие должности в органах госбезопасности и разведки. Но мы забываем и другое очень важное обстоятельство. Среди старых кадров «школы Дзержинского» наблюдалась известная напряженность в личных отношениях, имело место некоторое соперничество.

Так было и в органах разведки. Эйтингон, который почти с самого начала существования Иностранного отдела ОГПУ работал в нем и со временем вырос в крупного работника, рассказывал мне о напряженных отношениях между Ягодой и Трилиссером, не ладили между собой начальник контрразведки А. Артузов и начальник ИНО Трилиссер. Артузов, как известно, стал впоследствии начальником разведки. Трилиссер же перешел на работу в Коминтерн. Артузов в письме к Менжинскому в 1931 году оправдывается за некоторые упущения в работе и даже пишет о «триллиссерских извращениях» в работе разведки. Неудивительно, что когда эти люди были арестованы, они давали показания друг против друга как о «заговорщиках в НКВД».

Когда в Комитете Партийного контроля при ЦК КПСС проверялось мое дело, оказалось, что в различных приложениях к нему были аккуратно подшиты в качестве «компрометирующих материалов» выписки из провокационных показаний и доносов (в 1930–1961 годах) фактически на всех видных работников советской разведки в довоенный период и послевоенные годы правления Сталина.

Ко мне было исключительно доброжелательное отношение руководства КПК в лице А. Пельше, И. Густова, начальника секретариата КПК Г. Климова. Поэтому, ознакомившись с этими документами, я напрямую, без обиняков спросил Густова, почему в ЦК КПСС при рассмотрении реабилитационных документов все равно представлялись из прокуратуры и КГБ протоколы допросов арестованных, свидетелей и осужденных по сфальсифицированным политическим делам 30—50-х годов, правда, с чудовищной и циничной оговоркой, что «данные, приведенные в протоколах, не вполне достоверны». Разъяснения меня просто потрясли. И. Густов и Г. Климов откровенно сказали, что, к сожалению, «наверху», независимо от реабилитации того или иного человека, его принято считать скомпрометированным. Эта логика жива и сейчас. Компрометирующие материалы по делам репрессий в сфере госбезопасности разведки подлежат вечному хранению и, очевидно, использованию.