Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Я преуспел. Говорил красиво, продуманно, не бессмысленно. Барышням понравился. Курс был факультативный, и студенты со временем стали обходиться лишь обязательными лекциями. Правда, где только возможно, я читал лекции с помощью знаменитой в свое время организации — Общества по распространению политических и научных знаний (позднее просто «Знание»). Перед кем только не выступал я — в жилищных конторах, общежитиях, крохотных домах культуры. Раз даже читал слепым (о живописи!) — случился такой гиньоль, уродливое порождение нашей просветительской системы, где всем и на все было плевать, лишь бы отчет получился хорошим!

Осенью 1958-го, как и все, я прочитал в газете (или услышал по радио) сообщение о том, что Пастернаку присуждена Нобелевская премия и что вокруг этого события начинается очередная нехорошая кампания. Как и все (во всяком случае, как большинство), я ничего не знал о романе «Доктор Живаго». Пастернака (как и большинство моих сверстников) почти не читал, отношение к нему было отстраненное, как к некоему реликту, изысканному и слишком усложненному, хотя я и догадывался, что стихи его вполне олимпийские, просто не близкие мне. Правда, в апреле 1954-го я прочел в «Знамени» стихи из будущего романа, и они меня странно и тревожно задели. Подобно еще неведомому нам Йозефу Кнехту, герой Пастернака писал стихи, и эта отстраненность от них самого автора придавала им особый смысл. Они были так не похожи на то еще немногое, что я знал и любил, они дышали классикой, но не минувшим, а чем-то будущим. Солнце, покрывавшее «жаркой охрою / соседний лес, дома поселка», поразило меня своей агрессивной и простой зримостью — «чашки какао», которая «испаряется в трюмо», я еще не знал.

Все же сказать, что я упивался этими стихами, значит преувеличить мою чуткость к поэзии.

В ту пору я «вращался» уже не в студенческой, а в более светско-просвещенной среде. В издательстве, где готовилась моя книжка о Подляском, разговоры о Пастернаке велись, конечно, осторожно, но всем было противно и страшно. Люди, высказывая испуганное неудовольствие в адрес властей, внимательно вглядывались в реакцию собеседника: и поделиться хотелось, и боялись. Никто еще не знал, как далеко способен зайти либерализм хрущевского образца. Тем более, сначала не все было понятно: слухи о романе ходили давно (официально об «антисоветском» романе Пастернака, отданном за границу, сказал Алексей Сурков в Италии, и «голоса» рассказали об этом), информация о Нобелевской премии появилась двадцать третьего октября, и только двадцать пятого разразился скандал. Опубликовали репрессивные материалы, письмо редколлегии «Нового мира», отвергнувшей роман, гневные письма «общественности», etc. Какие подписи стояли в «Литературной газете» под разоблачающими Пастернака пассажами: Лавренев, Твардовский, Овечкин (об официальных литераторах не говорю)! Двадцать девятого Пастернак отказался от премии, но история только началась. Сергей Смирнов, Слуцкий (!), Солоухин, Мартынов, Штейн, Николай Чуковский, Яшин, даже Сельвинский и Шкловский (их специально интервьюировали в Ялте!) выражали возмущение.

Именно эти имена вызывали растерянность. Никто из тех, кого я знал, «Доктора Живаго» не читал, может, действительно все так подло и ужасно. Немногим молодым и не очень молодым приходило в голову, что «антисоветский» роман может быть одновременно и хорошим романом. Представьте — именно так, а не иначе! Надобно это понять, чтобы почувствовать, как воспринимало большинство читающей публики литературу. Конечно, мы презрительно смеялись над знаменитым «я Пастернака не читал, но могу сказать…».

А сами! Тоже ведь, не прочитав «Доктора Живаго», верили, что роман гениален. Мы, с нашим убогим рабским негативизмом, были ли лучше хулителей поэта! Да и при чем здесь «лучше», «хуже»! «В России все носит печать рабства — нравы, стремления, образование и даже вплоть до самой свободы, если только последняя может существовать в этой среде» (Чаадаев). Неловко слушать и читать суждения моих сверстников, а то и людей помоложе, утверждающих, что уже тогда все и всё понимали!

Казалось, люди затаились и, по старому правилу Колумба предполагать ужасное там, где непонятно, впали в скучный ужас. Пошли анекдоты, что всегда вырастают на обочинах наступающей реакции, тем более что новый вождь давал для них многочисленные поводы.

Да что анекдоты! Рабское российское сознание созидало новую икону быстрее, чем писал ее с себя сам Хрущев. Думаю, ни один кремлевский шаркун не мог бы сочинить то письмо в «Правду», которое я храню по сей день — с осени 1959 года. «Вы доходчивый народу, Вы понятливый народу, — писал некий пенсионер Семенов (может, и выдуманный персонаж, но все равно заслуживает цитирования!). — Читал я речь Никсона в Москве на выставке. Но она никакого впечатления на наш народ не произвела. Плевать мы хотим на его девять костюмов. Нашему народу не дороги девять костюмов, а дорога честь нашего великого государства и честь народа, который богатеть хочет сообща всей страной… Как правильно поступила партия, что вовремя выперла из правительства смутьянов и интриганов Кагановича, Молотова, Маленкова и Булганина. Как теперь без них спокойно » (курсив мой. — М. Г.). Помню, эта последняя фраза привела меня в мутное отчаяние. Видно, совершенно изнервничался бедняга-пенсионер, пока «смутьяны» еще не были «выперты»!

Пастернак умер 31 мая 1960 года, и в извещении был назван «членом Литфонда». Даже не писателем.

Опять-таки может показаться, что я был сильно озабочен общественными и литературными делами. Да нет же! Сомнительные светские успехи на институтской кафедре занимали меня куда больше. К тому же весной 1960 года вышла первая моя книжка «Юрий Подляский», и гордости моей не было предела. Что ни говорите, а открывать пусть тонкую, но собственноручно сочиненную книжку, на титуле которой напечатана твоя фамилия, подписывать и дарить эту книжку — редкое наслаждение. С той поры у меня вышло еще много книг. И не верьте, что эта радость притупляется, авторы кокетничают, это всегда блаженство.

А тогда я ходил как пьяный. Скромность книжки, скромность героя меня решительно не занимала. В мае я поехал завоевывать Москву.

Мне было двадцать семь, я начинал преподавать, вышла дюжина статей и книжка, даже моя неудачная семейная жизнь как-то обернулась (хоть и ненадолго) почти терпимой. Поехал я для интереса на автобусе — ходил тогда такой толстый и важный междугородный экипаж специального фасона с мягкими «самолетными» сиденьями марки «ЗИЛ-127».

Россия меня удивила. Привычный вид из окна поезда маловыразителен, к тому же поезда ходят ночью, да и ездил я мало. А тут семьсот километров с остановками в маленьких и не очень маленьких городах. Пещерная нищета превосходила воображение. В деревнях и маленьких «уездных» городах — деревянные дома, явно без воды, без элементарного комфорта, а главное, одинакового цвета иссеченных дождями некрашеных досок, иными словами — цвета бледной грязи. В редких незакрытых буфетах продавались черствые коржики, мутное питье под названием «напиток» и белесый кофе из ведра. Люди были одеты как в послевоенные годы, смотрели исподлобья, огромные лужи казались вечными, напоминая о миргородской.