Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Пьяные встречались редко. Их боялись и им удивлялись. Помню растерзанного, до пояса голого дядьку, которого вели милиционеры по улице Ломоносова. Он вырывался, орал ужасные слова, я не мог вспоминать его без ужаса и долго потом боялся выходить (даже с мамой!) на улицу. Вообще-то, пили, наверное, не меньше, чем в другие времена. Но было множество пивных (помню вывески «Культурная пивная»), из которых пьянство на улицу могло и не выплеснуться. И был глобальный страх, действовавший даже на хулиганов, тот страх, о котором с тоской вспоминают радетели «порядка, который был при Сталине». Как легко забывается былое, его суть и подлинная трагедия. Недаром Монтень писал, что желание «вычеркнуть и изгладить из памяти есть первейший путь к неведению».

Все происходящее за пределами семейной жизни в детстве фиксируется плохо. Испанские события для меня — нечто далекое и героическое, еще менее реальное, чем пароход «Челюскин», утонувший еще 13 февраля 1934 года, или папанинцы. Помню карту на стенде «ТАСС» около Сада отдыха, апельсины-корольки, невероятно модные «испанские шапочки» — синие остроугольные пилотки с красной кисточкой. Что-то мелькало в кинохронике. Какие-то героические стихи в детских журналах. Слово «Гвадалахара» было у всех на слуху, как и слова «фалангисты», «франкисты». Слово «фашист» казалось омерзительным: лукавые игры с Германией еще не начались. В Испанию уезжали наши военные, гордо и не вполне открыто. Такой же экзотикой, героической и победоносной, были «события» на озере Хасан и на Халхин-Голе. Показывали фильмы про гнусных самураев.

Начало Финской кампании помню смутно.

Конец 1939 года. Бесконечно повторялось: белофинны обстреляли нас из артиллерийских орудий, в результате чего погибли «одиннадцать пограничников». Мы, естественно, «защищались», попросту — старались отодвинуть слишком близкую границу. Не слышал, чтобы у нас кто-нибудь тогда возмущался нападением на маленькую страну или говорил о том, как негодует цивилизованный мир. Помню другое: затемнение, первые на моей памяти очереди (в Ленинграде о них уже стали забывать), все тогда «стояли за маслом», тогда же опять подорожали (и заметно) продукты. Многое ведь продавалось невероятно дешево. Зарплата, скажем, среднего инженера составляла рублей 700, а водка стоила меньше червонца (десяти рублей). Простодушно удивлялись: почему война длится так долго? Помню, что финнов называли исключительно «белофиннами», предполагалось: мы спасаем народ Финляндии, чуть ли не по его желанию. Сколько было презрительных карикатур. Тогда появился Василий Теркин. Начал он воевать в Финскую кампанию в качестве лубочного персонажа героических плакатов. Твардовский написал своего «Теркина» позднее.

«Белофинн в лесах таится…» Агитплакат. 1939

Война затянулась, победе все радовались. Правда, мама потом мне рассказывала, что ходили осторожные слухи о наших чудовищных потерях, говорили и о жестокой бессмыслице войны. Даже вполне просоветские люди были озадачены неспособностью и неготовностью нашей доблестной Красной армии. Появилась новая территория, вскоре туда посыпались дачники; названия звучали экзотически: Оллила, Куоккала, Терийоки (нынешние Солнечное, Репино, Зеленогорск).

А собственная жизнь была важнее. Упоительные подшивки «Чижа», старой «Нивы». Великолепное, с восхитительными картинками издание сказок Андерсена, которое добрый Евгений Львович Шварц принес мне, когда я болел корью.

Был и более «взрослый», для «старших дошкольников», журнал «Мурзилка». Не знаю, как игрушечный франт в цилиндре и с моноклем — герой книжки Анны Хвольсон «Приключения Мурзилки и лесных человечков», [6] Спутниками тогдашнего Мурзилки были Знайка и Незнайка, доктор Мазь-Перемазь и другие персонажи, отчасти использованные в книжках Николая Носова в 1950-е годы. написанной по мотивам рисунков канадского художника и поэта Палмера Кокса и изданной в 1898 году, — обернулся в тридцатые годы пушистым созданием в ярком берете. Ничего специально советского в нем не было, с ним случались смешные приключения, и журнал мне нравился.

Предвоенным моим увлечением стала коллекция крышек от папиросных коробок. Они служили в конце тридцатых годов материальным воплощением своего времени. В них была своего рода нормативность, триумфальная эстетика, своя табель о рангах, свой абсурдизм.

Самые распространенные — вероятно, они и в коллекцию-то не попали — «Беломорканал» (их курила мама), относительно демократические, и более «начальственные», дорогие — «Казбек» с джигитом на фоне заснеженного пика, нарисованным (по разным сведениям) то ли Гази-Магомедом Даурбековым, то ли самим Евгением Лансере, то ли еще кем-то. Совсем дешевенькие: «Норд» (после войны оборотившийся «Севером») и «Красная звезда» («Звездочка») с изображением военного мотоциклиста на фоне большой красной звезды, «Смычка», украшенная фигурой молотобойца, «Дюбек» с изображением табачных листьев, «Интурист» с летящим самолетом, «Стенька Разин» и даже «Кармен».

Коллекционными были другие. Плотные картонные пачки, с серебряной фольгой внутри, с изящной золоченой маркой на внутренней стороне крышки, а то и с шелковой ниточкой, эту крышку придерживающей.

Самыми роскошными считались, конечно, папиросы «Герцеговина-Флор», которые курил и крошил в трубку Сталин. Зеленая лакированная коробка с орнаментом, очень дорогая.

Были старые, наверное, еще дореволюционные сорта. «Пушки», на крышках которых папиросы целились в курильщика, подобно жерлам корабельных орудий; «Борцы» с двумя могучими восточными атлетами; «Юг» — пачка, украшенная томным пейзажем с олеандрами и луной над ночным морем. Были и вполне советские: «Делегатские», таинственно мерцавшие жаркой красной крышкой, словно впитавшей в себя отсветы красных портьер и штор кремлевских дворцов; «Люкс» с зелено-черными острыми угольниками и золотой надписью; «Северная Пальмира» с лиловатым изображением Биржи и Ростральных колонн; «Зефир» с золотой «рокайльной» надписью на лазоревом фоне; «Фестиваль» с черным силуэтом дирижера перед высоким голубым занавесом — необыкновенно длинные, тонкие и тонные дамские папиросы…

И. Д. Боград. Папиросы «Пушки». Рекламный плакат. 1926

И. Д. Боград. Курящими решен вопрос. Рекламный плакат. 1937

Но встречались и совсем редкие, и необыкновенно шикарные коробки, например оформленные под Палех, с черными лакированными крышками и пестренькими пейзанскими сценками на них, — «Палехский баян». И первые советские сигареты (подумать только, нечто без мундштука!) «Тройка», чудом сохранившиеся и нынче. И даже «железную коробку от папирос „Кавказ“», что фигурирует в «Золотом теленке», я отлично помню — под серебро с чернью, с горным пейзажем в овале.