Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Иллюстрация Мориса Лелуара к роману «Три мушкетера». 1894

Даже печенье (редкое лакомство, попадавшееся в «сухом пайке») непременно запивалось водою, чтобы можно было вообразить: мы «едим бисквиты, запивая их испанским вином», как и полагалось мушкетерам. Трехкопеечные монеты служили пистолями, пятаки — луидорами. Мы изготовляли даже «свертки монет», которые встречались на страницах романа: десяток пятаков оборачивался бумагой, получившийся тяжелый цилиндр запечатывался сургучом, на который ставился оттиск неведомо откуда взявшейся у меня старой печатки с чьими-то инициалами! Горизонтальные бревна коновязей отлично заменяли лошадей, на них можно было ездить верхом.

Самый большой подарок моей «мушкетерской судьбы» — то, что меня выбрали Атосом. Видимо, воздействие романа и желание обладать мушкетерской рыцарственностью, пусть только внешне, хотя бы чуть-чуть меня облагораживали: более высокого признания я в жизни не получал… Кроме того, как носитель знания всех интриг романа, я становился лидером ситуации, что мне ужасно нравилось: такая удача перепадала мне редко.

Потом появились два тома — «Двадцать лет спустя».

Какая острая радость — встретиться с любимыми, до тонкости знакомыми героями опять! Правда, сначала я прочитал второй том, но, право же, это пустяки! Я действительно вспоминаю часы, проведенные за чтением этой книги, как настоящее счастье — такова была моя неумеренная книжность и восторженная любовь к Атосу, уже ставшему графом де Ла Фер, Арамису — шевалье д’Эрбле, Портосу — дю Валлону де Брасье де Пьерфону и д’Артаньяну. Странно, что никто из них не имел имени, — они называли друг друга по фамилиям или «дорогой друг», почти всегда на «вы». Только имя Арамиса — шевалье д’Эрбле — Рене однажды прозвучало в устах его возлюбленной герцогини де Лонгвиль на страницах «Двадцати лет спустя».

Бой под Ла-Рошелью. Рисунок автора. 1945

Я почувствовал, быть может, впервые грозную силу времени: постаревшие мушкетеры, невозможность вернуться в прошлое, — я ведь был из тех странных детей, которые и в десять лет грустно размышляют о конечности жизни. После «Трех мушкетеров» герои остались в моем воображении навсегда молодыми, другие персонажи — во всяком случае — живыми. А тут — уже первая глава, «Тень Ришелье», — грозного и величественного кардинала сменяет двуличный и трусливый Мазарини.

«Двадцать лет спустя» — это уже другая жизнь: можно не только драться на деревянных шпагах, но играть во встречи постаревших мушкетеров, освобождать герцога де Бофора из Венсенского замка, спасать Карла I Английского, сражаться с Мордаунтом, а главное, переживать и разыгрывать драму героев, все время оказывающихся во враждующих партиях!

Удивительно, как — из романа в роман — оттачиваются и утончаются характеры, суждения, мысли и поступки всех четырех героев и даже их слуг! И теперь, обладая уже достаточным читательским опытом, я, охотно и часто возвращаясь к любимым страницам, не перестаю восхищаться книгами, поразившими меня навсегда более полувека назад.

Самая яростная мечта в эвакуации: когда кончится война, лежать на диване, перечитывать — наконец-то вволю и без конца! — любимую книгу «Три мушкетера» и есть яблоки (фруктов в эвакуации не бывало). Таким представлялся мне ленинградский рай.

Перед Дюма мерк и сам Жюль Верн.

Сначала я прочел «Таинственный остров», мрачноватый и прелестно подробный, с непреклонным умирающим капитаном Немо. Потом «Дети капитана Гранта» — куда веселее и романтичнее: «Дункан», Паганель, Мак-Наббс, Талькав. «Двадцать тысяч лье под водой» — много позже, уже в Ленинграде.

Сказки Гауфа.

Первые сказки не просто занимательные, но с некой таинственной инфернальностью, с особой ритмикой фраз, переведенные с редким тщанием. Детские варианты «Карлика-Носа» или «Калифа-Аиста», читанные до войны, были милым пересказом, здесь же в странной, с причудливым нервическим ритмом прозе мерещился грозный, тревожный фон. Особенно в «Холодном сердце». Тогда-то наши темные черновские леса с уходящими в небо елями и стали мне казаться обителью Голландца Михеля и Стеклянного Человечка. Мы с мамой с увлечением играли в сказки. И в Ленинграде ведь играл я «во все волшебное».

Томик драм Гюго случайно, как и все почти книги, оказался в деревне — «Рюи Блаз», «Король забавляется», «Мария Тюдор» и «Бургграфы». Испания, Франция, Англия, Германия — «заграница», плащи, мечи, шпаги, кинжалы, алебарды, протазаны, брыжи, кружева, казни, заговоры… Все это вызывало у меня дрожь упоения, даже имена, описания декораций, ремарки. Именно эти подробности заставляли меня перечитывать текст кусочками, лакомиться заморскими словами, смутно воображать себе всю эту феерическую роскошь (начиная с роскоши самих слов!). А интрига нередко ускользала, все-таки я был еще мал.

И совсем иная прекрасная книга — «Чингиз-хан» Василия Яна, странное сочетание: историческая суховатая хроника и вязкая, густо достоверная проза с экзотическими, ослепительно отчетливыми страшными реалиями (в эту книжку я тоже играл: надевал старый мамин халат, садился верхом на козлы, на которых держалась столешница, и воображал себя то Субудай-богатуром, то Джебе-нойоном). Была и очень увлекательная книжка немецкого путешественника и знаменитого в свое время писателя Августа Нимана «Питер Мариц, юный бур из Трансвааля»: отважные вольнолюбивые буры в широкополых шляпах, мудрый баас фан-дер-Гоот, красные мундиры надменных британских драгун, жестокий, но гордый, побежденный англичанами вождь зулусов Сетевайо, сам бесстрашный Питер…

Кое-какие литературные познания я приобрел путем весьма неожиданным. Почему-то мне подарили несколько большущих коробок с диапозитивами для волшебного фонаря (которого в Чёрной не было и, в силу отсутствия электричества, быть не могло) — иллюстрации к русской классике. Не читав еще ни «Анну Каренину», ни «Мертвые души», ни «Героя нашего времени», я по картинкам и коротким цитатам, к ним приложенным, получил призрачное представление о сюжетах и персонажах знаменитых книг, иными словами, познакомился с ними посредством своего рода «комиксов». Ничего плохого от этого не случилось, скорее наоборот, я читал потом эти книги с обостренным интересом, хотя, наверное, что-то тогда и потерял. Впрочем, «Войну и мир» читал — одиннадцати лет от роду — независимо ни от чего. Сначала, естественно, про войну, потом и про остальное. Хорошая литература тем и удивительна, что подобна пирожному наполеон. Есть разные слои: кому-то важно, «выйдет ли Наташа за князя Андрея», а кому-то — отчего случается война. Но всем интересно. Великие книги всегда чуть-чуть детективы — Шекспир, Диккенс, Достоевский, Гессе…