Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Был позднее томик Чехова, первое, пожалуй, в жизни ощущение «осязаемости» подлинной прозы, ее способности пронзать память, увязать в сознании. В каждом рассказе, о чем бы ни говорилось в нем, пряталось скрытое чудо — это ослепительно выписанные милые или пошлые мелочи быта рядом с кошмаром зла и смерти. Я не понимал природы своего потрясения и не думал о ней. Но проза Чехова поражала меня своим божественным величием (которое я лишь смутно угадывал тогда), скорее всего, на фоне обыденности, даже заурядности описанных событий. Что могло быть, казалось бы, менее занимательным для десятилетнего мальчика, чем рассказ «В овраге» с этими полудеревенскими обывателями, маленькими темными страстями, тупой жестокостью, с неинтересными, казалось бы, подробностями, которые, однако, так странно и глубоко запоминались! Мне все и всё было неприятно в этом рассказе, но меня вновь и вновь тянуло к нему: мог ли я догадаться, что то был первый случай чувственной тяги к тугой словесной ткани, к самому чуду литературы, к ее сокровенной, независимой от сюжета плоти.

Бесконечно долго, как уютную сказку, читал один из самых обаятельных в мире романов — «Пиквикский клуб», удивительную книгу, где есть уже весь Диккенс, его Англия, его единственный медлительный юмор и эти почти осязаемые подробности жизни, божественная застенчивая сентиментальность, от которой сжималось сердце не только у чувствительного отрока. И еще «Песнь о Роланде» в забытом ныне переводе (как я теперь понимаю, очень далеком от оригинала, но тогда восхищавшем меня) — «Начинается первая кантилена песни о рыцаре Роланде, верном вассале Карла…»

Экзотика болезненно привлекала меня. Как восхищался я редкостной настольной игрой «В Индию», счастливым обладателем которой был один из моих приятелей по эвакуации! Там была стилизованная под старину карта, картонные монеты и «товары», фигурки венецианских, генуэзских, арабских и левантинских купцов, разбойничавшего на больших дорогах «сеньора» и многое другое. Страсть и зависть помогли мне сделать собственноручно такую же игру с помощью акварельных красок, клея и невероятного терпения. Восточные мои увлечения связаны с этой игрой, с фильмом «Багдадский вор», с книжкой Соловьева о Ходже Насреддине «Возмутитель спокойствия», с «ориенталистскими» сказками Гауфа.

Я устраивал игру «в караван». Верблюдов, лошадей и мулов заменяли мраморные слоники — их у меня было четверо. На них навьючивались мешки с «оружием» — щитами, саблями, ятаганами. Все это вырезалось ножницами из золотистых банок от консервов, которые попадали к нам из Штатов (их, как и многое другое, присылавшееся из-за океана, восторженно и раздраженно называли «американской помощью», а то и «вторым фронтом»).

Ах, эти незабвенные американские консервы, открывавшиеся особым ключиком, колбаса и сосиски, бледно-розовые, странно, «по-заграничному» душистые, нежные и пряные, волшебная тушенка, такая восхитительная с горячей картошкой — блюдо, получившее название «жирнятины», которое и многие годы спустя при всех стараниях нельзя было воспроизвести с неамериканским мясом!.. Впрочем, великолепна была и сама «черновская» картошка, огненная и рассыпчатая, съедаемая обыкновенно с кислой капустой, хранившейся зимой в студеном коридоре-сенях и сохранявшей хрусткий холод, даже микроскопические льдинки… А если еще с растопленным салом и упоительно жесткими, с корочкой, шкварками!

Благодаря маминой тонкой заботе я жил в Чёрной естественной и прекрасной детской жизнью. В наших крохотных комнатках в бывшей школе мама ухитрилась сделать уютный дом. Даже письменный стол у меня был — доски на козлах. Но мой. Над ним на стене открытки с портретами артистов Кировского театра — Уланова, Сергеев, Вечеслова, известный в те годы тенор Середа: заретушированные лица, тусклая печать, грубый типографский растр. Какая роскошь! Иногда мне позволяли поставить на «стол» единственную нашу керосиновую лампу, и я оказывался «в кабинете»!

…Последнее мое книжное ощущение перед отъездом в Ленинград, даже чуть ли не в самый день отъезда, — томик Анри де Ренье «Дважды любимая». Вероятно, самое сильное потрясение при встрече в отрочестве с подлинной эротикой, — оказывается, задолго до тебя были ведомы и описаны немыслимо сокровенные представления, которые казались лишь неясным плодом собственной воспаленной фантазии. Я перечитал этот роман лишь полвека спустя и поразился, как можно было его так воспринять в двенадцать лет — с его церемонной зашифрованностью, утомительной рафинированностью и подробностью деталей, прохладной отстраненностью. Непостижима психология отрочества. Даже собственного.

Вообще-то, к двенадцати годам я успел прочитать довольно много. Мне повезло. Плохие книжки мне не попадались вовсе. Я читал, помимо уже упоминавшихся книг, Гоголя (полюбил его навсегда), Мериме — «Хронику времен Карла IX», еще не понимая, но ощущая подспудно ворожбу его краткой и прозрачной простоты, поэмы и драмы Пушкина (чисто сюжетно, не понимая масштаба, но читал все же).

Иллюстрация Эдуара Тудуза к «Хронике времен Карла IX» Проспера Мериме. 1889

Прочел «Героя нашего времени». Мама поглядывала на меня с интересом и была готова к неизбежной дискуссии. На мой вопрос об ее отношении к Печорину, которым, естественно, я уже заболел, ответила с поразительной мудростью, сконцентрировав в своих словах именно то, что нужно было для моего отрезвления: «Жалкий он, в сущности, человек». Она превосходно понимала, что не так тут все просто, но в тот раз и навсегда дала мне пример свободного и трезвого восприятия внешних печоринских (самых привлекательных) для одиннадцатилетнего мальчишки качеств.

И даже книги, так сказать, второго ряда — сугубо, как сейчас мы сказали бы, информативные, что питают обычно отроческие знания, — попадались мне прелестные. Что прекрасная книга Данько «Деревянные актеры» (читанная еще до войны, действительно отличная проза, блещущая исторической интуицией), что «Водители фрегатов» Николая Чуковского. А удивительная книжка забытого автора про паровозы! Про то, например, как униженная жалкой жизнью грузовая «кукушка» ненавидела новомодный пассажирский паровоз «компаунд». Он был надменный франт, лентяй и позер. И она врезалась в него на ходу, погибла сама, но и его погубила.

При этом я самозабвенно верил всем историческим книжкам. Мне и в голову не могло прийти, что в них может быть вранье или что писатели могут чего-то не знать или перепутать. Точно так же доверял я иллюстрациям и тщательно изучал небрежное изображение парусника, простодушно поражаясь, что картинка не передает со всей точностью число и форму парусов, количество мачт, палуб и т. д.