Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Но — главное! Мы попали с мамой на американский фильм «Три мушкетера»! Этот нашумевший в свое время фильм, снятый Алланом Двоном в 1939 году, мало напоминал роман. Но ничто меня не смутило: ни то, что мушкетерами наряжались повара, а красотку-миледи для добывания запрятанного украшения трясли за ноги под восторженный смех зала, ни обилие незамысловатых комедийных трюков и песен. Режиссер снял фарс, для своего жанра, вероятно, относительно удачный, но мне было не до тонкостей: все равно — шпаги, кружевные воротники, шляпы с перьями… Я не играл в мушкетеров, я их видел! Все же осталась и растерянность…

В Молотове в 1944 году мы увиделись с другом моих родителей, которого я упоминал в предыдущей главе, — критиком Львом Ильичом Левиным. Он ненадолго приехал в отпуск в дом своего отца, известного пермского доктора. Возмужавший, с орденом, он мало походил на застенчивого и элегантного ленинградского «Леву Левина», как я называл его прежде. Сохранилась фотография: капитан Левин в военной форме, исхудавшая, постаревшая мама и я — в галстуке и детском своем «выходном» костюме.

Молотов славился и фантастической барахолкой, где, казалось, торговали всем, что не только есть на свете, но и бывало на нем когда-то.

Оттуда мама привозила старые елочные игрушки и какие-то мелочи, помогавшие играть в мушкетеров, благо продавалось все это за гроши.

Торговались на рынке так:

— Сколько ваш ватник?

— Прошу пятьсот, отдаю за четыреста.

Чтобы не тратить лишних слов.

…С Кирой Николаевной наши жизни вновь соприкоснулись уже после войны.

Мы вернулись в Ленинград в августе 1945-го, практически последними, когда в стране уже робко пытались привыкать к мирной жизни (начавшаяся 9 августа война СССР с Японией воспринималась как нечто отдаленное, едва ли реальное). В деревне был единственный радиоприемник — в сельсовете, едва работавший и чуть ли не засекреченный: мы узнали о капитуляции Германии одними из последних.

Помню, как 9 мая рыдали деревенские бабы — те, чьи мужья и родные погибли незадолго до Победы.

Тем летом в Чёрной осталось лишь несколько семей. Лагерь вернулся в Ленинград. В здания, где прежде размещались эвакуированные писательские дети, вселился детский дом. Мама, как и другие бывшие воспитательницы, устроилась туда работать — руководила драмкружком, но не для детей, а для взрослых сотрудников детдома. Она поставила чеховский «Юбилей», причем все роли исполняли дамы — мужчин не было. Мама играла Шипучина: в мужском костюме, узел волос скрыт шарфом, низкий голос, еще сохраненный профессионализм, а рядом трогательные и беспомощные любительницы в валенках и каких-то шароварах. Но все старались, и все были довольны — и актеры, и зрители.

А вот детдомовские дети — сироты войны, они вызывали и судорожную жалость, и страх. Невежество, первобытная грязь, готовность к волчьей жестокости и младенческой нежности — даже я в свои двенадцать лет смутно угадывал все это. Девочки и зимой носили валенки на голые ноги. Наша «литфондовская эвакуация» была едва ли не курортом рядом с этим — возможно, и не самым плохим — детским домом.

Остававшиеся в Чёрной ленинградцы ждали бумагу под названием «вызов». Без нее в Ленинград не пускали. Каждый вечер, потерянные и печальные, все собирались, чтобы вместе поволноваться. На стенке повесили «плакаты»: «Люди добрые, поверьте, слово „вызов“ — хуже смерти!», «В доме повешенного не говорят о веревке» и т. д. В деревне было пусто и горестно. А я — не могу сказать, чтобы рвался домой. Трудно было представить себе жизнь без конного двора, поездок верхом, без этого серьезного куска жизни: четыре года — треть прожитых мною лет на земле. Лишь мечты о «Трех мушкетерах» да смутная тоска по Ленинграду примиряли меня с грядущим отъездом.

Только в самом начале августа удалось тронуться в путь. Ехали не меньше недели, с бесконечными остановками, с тревогой, что «отцепят» или «подсадят», — товарный вагон («теплушка») был «литфондовский», ведомственный, набитый до отказа, да и вообще кому хотелось чужих пассажиров! И так поездка безрадостная: деревянные нары, где тесно лежали женщины, мужчины и дети; разумеется, ни воды, ни «удобств», гигиенические проблемы решались только во время остановок на полянках или под насыпью (а сколько поезд простоит, не известно никому, он мог тронуться в любое мгновение). На станциях выходить не решались, боясь лишний раз показываться на глаза осатаневшим людям на платформе. Маленькие дети при ночных горшках ехали с завидным комфортом.

Подъезжая к Ленинграду, я волновался и радовался, совершенно не замечая, каким тревожным это возвращение было для мамы. Мы знали, что квартира наша отдана кому-то, знакомые, обещавшие нам приют, неожиданно уехали. В прямом смысле слова нам было некуда идти.

Мама беспокоилась не зря: никто нас не встретил.

Пассажиры теплушки исчезли, забыв или не желая друг с другом попрощаться, у них начиналась другая жизнь, их обняли и увели родственники.

Опустела платформа. Я с любопытством смотрел вокруг, конечно ничего не понимая. Что должна была чувствовать мама, стоя со мной вдвоем и с нашим скарбом, не зная, куда идти и зачем мы приехали!

И тут вдруг замерещилась и реализовалась на платформе незабываемая, словно летящая фигура. Кира Николаевна, которая, каюсь, представлялась нам человеком очаровательным, но прохладным, оказалась еще и настоящим другом. Не произнесла никаких возвышенных слов. Купила мне довоенное чудо — эскимо на палочке, нашла человека с тележкой (основной вид грузового транспорта в тогдашнем Ленинграде) и привезла нас к себе. В свою комнатку в огромной коммуналке на улице Желябова, 7. Там мы стали жить вчетвером: Кира Николаевна с Тришкой и мы с мамой. В те времена столь тесная — вынужденно — жизнь не была редкостью, но Кира Николаевна решилась на нее добровольно. Для этого нужна была не только доброта, но и отвага: по ночам проверяли документы, а мы ведь еще не получили прописки.

В комнате, кроме двух кроватей, были, кажется, лишь две фанерные подмакетные тумбы и большой стол под цветным абажуром. Так и жило большинство ленинградских семей, и все освещенные окна с улицы выглядели практически одинаково. Но в комнате Киры Николаевны неведомо как присутствовала утонченность. Абажур был самодельный, театрально-изящный, не шелковый, с какими-то грациозными силуэтами, на стенах висели фотографии (обычай, ныне исчезнувший): прекрасное лицо Киры Николаевны, Владимир Эдуардович, Тришка в черном платье с кружевным воротничком, легко и таинственно улыбающаяся. И театральные эскизы Татьяны Георгиевны Бруни, друга дома, отличной и тонкой художницы, постоянно работавшей для Малого оперного.