Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Да, странные годы — начало пятидесятых. Видимо, их объективная странность совпала с моим взрослеющим сознанием, с обостряющейся восприимчивостью, с растущей склонностью замечать всякого рода парадоксы. Да и действительно, восемнадцать лет — тот возраст, когда все видится внове. Но было и чему удивляться.

На фоне откровенного идеологического террора стали появляться у нас и серьезные послевоенные заграничные фильмы, которые старались, видимо, сервировать как обличающие «капиталистическую действительность». Открылся иной порог откровенности, безжалостная и вместе добрая правдивость. Первым событием стал фильм «Под небом Сицилии», жестокий, печальный, так мало похожий на киносказки и так похожий на жизнь. Что мы знали о сицилийской мафии? — а вот поди ж ты, правда ощущалась. Это теперь нам известно, что «Под небом Сицилии» — на самом деле знаменитая картина Пьетро Джерми «Во имя закона» (1949), начало неореализма, а тогда просто терялись от чего-то невиданного, тревожного. Оказывается, положительный герой может пить вино, любить неправедных женщин, быть и справедливым и несправедливым, жестоким, грубым и нежным, что по небритому его лицу могут течь слезы и пот… Как все это уживалось в сознании? Едва ли не одновременно я смотрел и очередной фильм о Сталине, где вождь в Гражданскую войну лихо мчался на подножке бронепоезда, и великий фильм Рауля Уолша «The Roaring Twenties (Ревущие двадцатые)» (1939), скрывавшийся у нас под псевдонимом «Судьба солдата в Америке». И никакого недоумения у меня это соседство не вызывало: присутствие героического Сталина в книгах, песнях и фильмах было постоянным, неизбежным, казалось вполне естественным и, уж конечно, вечным.

Лето 1952-го, лето окончания школы и поступления в институт, было временем новой волны страха перед всем (надо было избежать военной службы — еще и поэтому обязательно попасть в вуз), а у нас с мамой к тому же была своя «великая депрессия» — пик нищеты. Поездка на автобусе становилась проблематичной, и предпочтительней оказывался трамвай: весь маршрут стоил тридцать копеек, а автобусный билет — в зависимости от расстояния — можно было наездить и на рубль с лишним. А дешевле всего — пешком.

Но и здесь мама совершила подвиг. Она мучилась из-за этой бедности, конечно, ведь случалось, что и за квартиру нечем было заплатить (а квартплата была совершенно символической), терпеть унизительные объяснения с дворниками.

Все же она научила меня тому, что я назвал бы «веселой бедностью».

Мы могли потратить последнюю десятку на какую-нибудь милую ерунду. Купить что-то вкусное, билеты в театр или галстук для меня (галстуков было в продаже много, и они стоили как раз десять рублей). Мы жили гораздо беднее большинства, но куда легче и веселее. Мама учила меня радоваться мгновению, вечный страх взяв на себя.

А я ведь был тогда театралом и меломаном. Особенно с тех пор, когда меня стали пускать на вечерние представления, куда детям «до шестнадцати» ходить воспрещалось. Даже вечерние походы в кино, где безумных и злобных детей, как на дневных сеансах, не было, а перед фильмом устраивались жалкие, но порой милые концерты, стали событием. А уж вечерний «взрослый» театр! Считалось, все это стоило относительно недорого (мама постоянно поддерживала меня в этом удобном для меня заблуждении), тем более эти «выходы в свет» были куда как редкими — только в кино бегал я постоянно. Входной же билет в филармонию стоил немногим дороже автобусного. Зал редко был полон, и на хорах почти всегда находилось место на краю банкетки. В Малый зал — а какой он был прелестный, скромный и как я его любил! — ходить было еще дешевле. Публика в филармонии по-прежнему собиралась скромная и серьезная, модного народа и вовсе не случалось. Только раз я видел там «бомонд», когда гастролировал Вилли Ферреро — первый дирижер-иностранец, к тому же знаменитый вундеркинд тридцатых годов. Концерт был удивителен еще и тем, что сыграли совершенно неслыханную у нас вещь, по тем временам «формалистическую» и ставшую откровением для всех, кроме разве профессионалов, — «Болеро» Равеля.

Удивительно, как в те годы борьбы с Западом все же ухитрялись ставить, и вовсе не плохо, заграничную классику. Правда, неизбалованный зритель, замученный Сталиным на бронепоезде, естественно, рвался в театр, где звенели клинки и развевались плащи. Но и в самом деле был весел, как шампанское, «Дон Сезар де Базан» Филиппа Дюмануара и Адольфа д’Эннери в «Пассаже» (тогда так, и только так называли нынешний Театр имени В. Ф. Комиссаржевской) в постановке Владимира Кожича с великолепным Честноковым в заглавной роли, с отличной музыкой Свиридова, танцами, драками, страстями. Честноков и Пушкина сыграл (или так тогда показалось?) отлично, там же в «Пассаже», в пьесе «Александр Пушкин» Д. Дэля. И был еще холодный блеск дерзких декораций Акимова в Театре комедии… Но любая западная классика вызывала недовольство: «Театры звякают рапирами, надев короткие штаны», — негодовал официозный поэт-сатирик.

Зато наши театры не стеснялись изумлять публику творческим отношением к известным произведениям. В Театре им. Ленинского комсомола поставили спектакль «Закон Ликурга», что называется, «по мотивам» очень тогда читавшейся «Американской трагедии» Теодора Драйзера. Но чтобы в гнусной Америке все стало окончательно гнусным, вовсе не задумываясь об авторских правах или элементарном приличии, переделали конец. У Драйзера на электрический стул шел реальный убийца — Клайд Гриффитс. В советском театре — невинный пролетарий, жертва неправедного буржуазного правосудия.

В те годы совершенно особое место в жизни людей самых несхожих пристрастий и привычек занимала оперетта. Тогдашний Театр музыкальной комедии (слово «оперетта», как сугубо заграничное, отменили) был нищ, провинциален, актеры — в преклонных годах, костюмы потрепанные и нечистые. Но (как трудно в это сейчас поверить!) на этой бедной сцене — единственной! — не говорилось и не пелось о рабочем классе и растленных богачах, о социалистическом соревновании и поджигателях войны. Там носили — пусть потертые — цилиндры и бальные платья, весело плясали, там были декорации роскошных зал, а не цехов, там играла прекрасная музыка Штрауса, Легара и Кальмана, там еще тлела припыленная мечта о красивой жизни — как было не любить этот театр! И пусть танцевали морщинистые, тяжело дышавшие балерины и накладка падала с лысой головы «первого любовника» — принца Раджами Лагорского, обнимавшего дряхлеющую баядеру, чьи шальвары своей уже неуместной прозрачностью неприятно подчеркивали ее давно ушедшую молодость, но была во всем этом хоть и жалкая, но все же героика угнетенного, изо всех сил старающегося выжить жанра!