Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Было напряжение в пустоте пятой, и пахло на ней иначе, будто печки знаменитого поезда топили особым, изысканным углем, да и паровоз, вздрагивавший от нетерпения далеко у начала перрона на породистых высоких колесах, тоже, казалось, питался углем специального помола. Пассажиры появлялись незадолго до отхода, с очень маленькими чемоданами, чаще просто с портфелями. Их обычно не провожали, а если и был кто-то рядом, то не родственники, а почтительные младшие сослуживцы, веселые коллеги или — у военных — молчаливые гладкие адъютанты. Полковники светились от внимания провожаемых генералов, но с еще большим, хотя и тщательно скрываемым раболепием провожали людей в дорогих и неброских пальто из драп-велюра или ратина (весной в плащах из шикарно переливающегося габардина, у завистливых пижонов называемых «мантелями»), с лицами значительными и несколько стертыми, постоянно загорелыми от регулярных номенклатурных курортов и несколько гипертоническими от ежедневно потребляемого марочного коньяка.

«Красная стрела» (до середины пятидесятых) оставалась темно-синей (традиция дореволюционного «первого класса»); вагоны отсвечивали черно-лазоревым лаком, номера их были вделаны в белые матового стекла стрелки. Ночью, подсвеченные изнутри, они, когда поезд шел, сливались в одну.

Единственный вагон не был синим — последний.

О нем я заново вспомнил спустя лет сорок, впервые открыв «Другие берега» Набокова. Мальчиком он мечтал о подобной игрушке: «…держать в руках так запросто вагон, который почти каждую осень нас уносил за границу, почти равнялось тому, чтобы быть и машинистом, и пассажиром, и цветными огнями, и пролетающей станцией с неподвижными фигурами, и отшлифованными до шелковистости рельсами, и туннелем в горах». Он видел «красноватую шлифовку и тисненую кожу внутренних стенок, вделанные в них зеркала, тюльпанообразные лампочки». Почти таким вагон остался и тогда, в конце 1940-х. Обитый светло-коричневыми рейками — вагонкой, он выглядел надменно старомодным. Под окнами его шла церемонная надпись: «Спальный вагон прямого сообщения». Надпись бессмысленная, поскольку поезд шел только до Москвы, но в этой бессмысленности был свой недоступный и вельможный абсурдизм. В обиходе такой вагон назывался «международный». В него садились люди с лицами, измученными собственной значительностью, и военные с очень тяжелыми погонами и очень большим количеством притихших от почтения и желания угодить адъютантов. Внутри «международного» все лучилось и переливалось еще заманчивее, чем в обычных окнах «Стрелы». Проводник был замкнут, тихо и сдержанно здоровался с постоянными пассажирами. Здесь вообще многие друг друга знали, а если и не знали, то узнавали, как узнают друг друга звери одной стаи, которые боятся всех, более всего себе подобных, и потому стараются сбиваться в кучу, чтобы быть друг у друга на виду…

«Стрела», повинуясь деликатному свистку дежурного по станции, трогалась с места едва заметно и совершенно бесшумно, плыла как будто по специально смазанным рельсам. Незаметно набрав скорость, поезд все быстрее удалялся, истаивая меж разноцветных станционных огней, решетчатых семафоров, почтительно поднятых при его приближении.

И исчезала, унося с собой запах чиновного богатства, всех этих важных и недоступных людей: многозвездных генералов и главных начальников — в «международном», обычных генералов, полковников и знати попроще — в «СВ», а остальных, тоже, впрочем, непростых, — в четырехместных, но все же шикарных и чистых «номенклатурных» купе, а мои письма — в почтовом вагоне.

Невский проспект. 1950-е

А когда платформа пустела, все равно становилось грустно. Кого только не провожал я в последующие без малого пятьдесят лет — милых мне женщин и случайных коллег, сильно нелюбимого тестя, надоевших собеседников и близких людей, — грустно было всегда. Холодно и печально на платформе, когда поезд уходит, грустно провожать поезда!

«Стрела» рождала надежды на собственную будущую значительность. Поездка в Москву в ту пору была куда более волнующей и романтичной, чем нынче за границу. И непонятно почему. Стоило это по тогдашним ценам не так уж и дорого, билет на «Стрелу» — лишь самую малость дороже, чем на другие поезда. Но ездить в Москву без дела никому не приходило в голову, а садиться в «Стрелу» не то чтобы не по средствам, скорее — не по чину. В конце 1940-х мы с мамой ехали в Валдай, то есть сначала до Бологого. Билеты оставались лишь на «Стрелу», мы их купили робко, и действительно не просто из-за цены. Было ощущение иного мира не только из-за невиданного комфорта и чистоты (до этого ездили в безумных общих вагонах, а в войну — и попросту в теплушках), но и от причастности к иной жизни.

Вообще же отношение к социально детерминированной роскоши долго оставалось (да и остается) у меня очень жестким. В 1969 году, возвращаясь через Москву из Бельгии взрослым, тридцатишестилетним человеком с опубликованными книжками, я впервые решился купить себе «СВ», который был всего на пять рублей дороже обычной «купейной» «Стрелы». Мне казалось, я совершил поступок не совсем приличный, однако крайне приятный: словно сделал шаг в комфортабельный, но социально безнравственный мирок. «Стыдненько, но сытненько».

В начале пятидесятых завели еще «дизельный» (венгерского производства) поезд. Свежее чудо техники воняло соляркой, тряслось и шумело, вагоны были приземистые, шикарные, но, по-моему, неудобные, и грузящиеся в него номенклатурщики из любителей модных новинок, казалось, выглядели растерянными и с тоской смотрели на привычную «Стрелу», знакомо мерцавшую на другой стороне платформы синими лакированными боками. И хотя этот поезд был быстрее «Стрелы», он не оправдал чьих-то надежд и вскоре канул в историю.

Я жил словно в параллельных мирах.

Книжный валдайский роман вовсе не мешал легким ленинградским флиртам — все было столь же невинно, как и письма, которые я сочинял. Когда же моя милая провинциальная барышня приехала учиться в Ленинград, я пытался по возможности продлить эпистолярные восторги, но эмоции мои стали стремительно затухать — ничего не нужно мне тогда было, кроме возвышенных мнимостей…

Росла новая волна триумфальной показухи. Москва застраивалась небоскребами. В Ленинграде летом 1951 года начался невиданный ремонт центра: на Невском покрыли дорогу роскошным асфальтом, убрали трамвай, проспект стал невероятно широким, новым, автобусов и троллейбусов хватало — всем нравилось. Никому и в голову не приходило, что трамвай никому не мешал, что не худо бы просто начать строить жилые дома…