Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Нет, в исполнении Михаила Геловани он куда больше походил на самого себя! Когда слышал от неосторожных сверстников (чаще всего от тех, чьи родители были репрессированы) непочтительные речи о вожде, сжимался не только от страха, но и от чувства несправедливости. Нельзя трогать кумиры, особенно шаткие. Их сразу хочется поддержать. Чтобы не проснуться.

До сих пор для меня, взрослого, старого уже человека, испытывающего к Сталину естественную непрощающую ненависть, остался в памяти вождь моего детства — мудрец с ласковым прищуром, с трубкой. Защитник и начальник — герой темной детской сказки.

И не тщимся ли мы растворить в персонифицированном осуждении Сталина преступления сотен, а то и тысяч людей? Конечно, любое преступление совершалось при его участии или по его воле. Но не рабы их совершали; кто считал, сколько их было — и добровольных доносов, и просто радостных единоверцев? И не будь Сталина, не сыскали бы они себе другого пахана?

Мыслящие относительно либерально люди (в их числе и я) были и остались заложниками ненависти к великому злодею, в тени которого скрылись соучастники его преступлений. Хрущев — на совести его менее крови? Конечно, Берия был ближе к заплечным делам, но много ли чище те, кто «бросил его на копья»? И наступавшая оттепель, освобождение из лагерей — можно ли всерьез верить в то, что Хрущев делал это во имя справедливости, а не сводя запоздалые счеты с покойником и, конечно же, подчиняясь исторической неизбежности, как, возможно, сделал бы и другой недавний палач, окажись он в его время и на его месте?

Я родился при Сталине, он был до меня, был всегда, и иной жизни нельзя было себе представить. Знаю, что его смерти боялись даже те, кто его ненавидел, поскольку понимали, что потрясения и кровопролитие после его исчезновения неизбежны.

Сейчас уже трудно представить себе степень отупения, скорее, даже мутного безумия, от которого мало кто был свободен, а главное, страха, страха. Помню, как старушка покупала газеты. «Мне только без фотографий товарища Сталина, — сказала она осторожно, — мне надо эти газеты на пол класть».

Другая старушка пришла в агитпункт — такие заведения для официальной пропаганды наподобие избы-читальни и пункта надзора открывались перед выборами кандидатов, как тогда выражались, «сталинского блока коммунистов и беспартийных» — и стала убеждать дежурного, робкого интеллигента-агитатора (от него я и слышал эту историю), что Сталина надо «сделать царем». Дежурный растерялся до сумеречного ужаса. Согласиться — посадят, возражать — тоже могут посадить! Пришлось смутно и уклончиво убеждать восторженную старицу, что Сталин-де боролся с царизмом, наверное, не стоит… Тогда это смешным не казалось, несколько ночей бедняга не спал, ждал, что придут. Когда мама, оговорившись, попросила в кондитерском магазине вместо соевых батончиков фабрики имени Микояна «микоянчики», мы испугались смертельно и бежали, забыв о конфетах. Абсурд становился бытом — кому приходило в голову удивляться, например, тому, что «в интересах трудящихся» продуктовые магазины 31 декабря торговали до двенадцати ночи!

С отцом больше я не виделся, и каких-либо наблюдений и ощущений от литературной жизни не было. Сорок восьмой и сорок девятый годы я существовал только внутри себя. А в 1949-м был юбилей Сталина и еще многое другое, темное и страшное. Юбилей отмечали в декабре — мрачный, фараонский; произносившиеся восхваления уже теряли смысл, и даже привычные уши воспринимали их как камлание. Семидесятилетие не расшатало веры, но добавило парадной угрюмости и безысходности, уж очень был агрессивный, обскурантистский праздник, уже и Гималаи стали «перед ним пылью», уже был организован музей подарков Сталину, уже славословие переставало восприниматься…

В юбилейные дни я пошел в Большой драматический на пьесу Симонова про ученых-предателей «Чужая тень». Не тут-то было. Сначала Владислав Стржельчик — тогда начинающий герой-любовник, тоненький и юный, в модном широченном костюме — прочитал приветственный адрес Сталину. А потом, до основного спектакля, сыграли пролог из «новой редакции» «Кремлевских курантов», где, кажется, все уже было только про Сталина…

В январе сорок девятого опубликовали сообщение «О раскрытии антипатриотической группы театральных критиков».

У меня чудом сохранился номер «Литературной газеты» от 26 февраля 1949 года. Уже первая полоса — портрет времени: «Колхозник М. Озерный — член ученого совета института», сообщение о выставке, посвященной «создателю первого в мире самолета» Можайскому, призыв к литераторам прийти «на помощь агроному». На третьей полосе статья «За патриотическую советскую драматургию»! Вот цитаты из сообщения о «собрании московских драматургов и театральных критиков»: «В статьях партийной печати была разоблачена антипатриотическая группа буржуазных космополитов, окопавшихся в театральной критике и сознательно вредивших советской драматургии и нашему театру». « Пигмей Юзовский посягал на титана Горького» — это из речи К. Симонова (курсив мой. — М. Г .). Позднее эту речь и доброжелатели Симонова, и он сам объясняли тем, что ему пришлось взять доклад на себя, поскольку другие выступили бы еще жестче. Не знаю.

А так описывалось поведение «обвиняемых»: «Они юлили, извивались ужом, лгали и при помощи заранее подготовленных шпаргалок пытались представить себя ничем не связанными друг с другом… их били фактами… прижатые к стене, они оказались вынужденными неохотно, недоговаривая, признать наличие группы, сговора…» На этой же полосе разделываются с космополитизмом в музыкальной критике. Большинство «космополитов» оказались, естественно, евреями. Начинался государственный антисемитизм, от которого Сталин демонстративно открещивался.

Увы, все это воспринималось как некая константа нашей жизни: повсюду — враги. Сомнения в правильности происходящего не то чтобы не было, но оно вытеснялось сознанием неизбежности постоянной борьбы, тупой и жуткой. Было жалко людей, среди них оказались и те, чьи фамилии были мне хорошо знакомы, но жалко так, как жалеешь человека, погибшего на трамвайных рельсах, — случилась беда, есть жертвы, кто-то ведь всегда попадает под трамвай. Виноватых нет — только статистика. К тому же не приходило в голову, что Горький может не быть титаном, что вообще нечто не так, как нам давно и навсегда объяснили. Боюсь, все эти постановления для иных обладали и не лишенным приятности вкусом скандала. В глухое время даже вонючий и опасный взрыв в болоте — хотя бы любопытен, он служит мерзким развлечением, как травля людей зверьем в античном Риме. А когда это пахло антисемитизмом, тут уж, увы, слишком многие ликовали…