Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

В большом классе за партами сидело с полдюжины учителей, приветливо и на «вы» беседовавших с учениками. Сдавали «зачет» сидя, «как в институте». Педагоги были какие-то старорежимные, непривычно интеллигентные. Старый и толстый географ непринужденно разговаривал по-немецки с учительницей немецкого языка; историк носил дореволюционную бородку и очки, похожие на пенсне, — к нему я особенно любил ходить, он всегда ставил мне в матрикул пятерки изысканным каллиграфическим почерком и расписывался с необычайной замысловатостью. Во мне он, видимо, угадал тяготение (а отчасти и принадлежность) к уходящему растоптанному миру, искренний интерес и вкус к былому и награждал меня отличными отметками даже тогда, когда я отвечал скверно. И учитель литературы был хоть и претенциозный, но тоже откуда-то «оттуда», и печаль, равнодушие его и даже некоторое презрение к предмету, любимому, но надоевшему, говорили о том, что живет он не в своем месте и не в свое время…

После болезни я долго жил в замкнутом пространстве — ни школы, ни сверстников, — став раз и навсегда тем, что один знакомый умный француз спустя тридцать лет после описываемых событий определил выражением «un homme d’intérieur» — «комнатный человек». Именно такая жизнь казалась мне естественной. К тому же она обретала вкус и запах, приближалась взрослость, мне шел семнадцатый год. Я чувствовал себя причастным высшим тайнам, избранником, почти художником.

Начал — впервые — ходить в филармонию.

Не знаю, чего тут было больше — любви к музыке (в сущности, я не меломан, хотя есть вещи, для меня важные, слушать которые время от времени я ощущаю жизненной необходимостью) или желания ощущать себя таким же, как мои приятельницы по студии и вообще интеллигентные сверстники. Сама атмосфера зала, лица (филармония тогда отнюдь не была местом богатой знати, порой на концертах лучших музыкантов публики собиралось мало, и были только настоящие любители), покупка дешевых «входных» билетов, банкетки на хорах, серьезные знатоки, сидевшие в уголку, на ступеньках с партитурами в руках, — как все это было хорошо, чисто, в самом точном смысле слова романтично!

И конечно же, при каждой возможности, вместо того чтобы готовить школьные уроки, с маминого благословения я уходил в Эрмитаж или в Русский музей.

Музеи, особенно в будни, тогда пустовали. Об истории искусства представления я имел возвышенные, но расплывчатые, книг было мало, а те немногие, что я читал, немыслимо устарели и ничего толком объяснить не могли. К тому же пристрастия Альфреда Рудольфовича были довольно салонного свойства, он любил, по-моему, болонцев не меньше, чем Леонардо или Чимабуэ, а Семирадского — не меньше Серова. Я бродил по безлюдным залам, постепенно познавая их запутанную географию, вдыхал чуть пыльный музейный запах, млел перед художниками вовсе не первоклассными, вроде Гвидо Рени. Но я ведь приходил не просто восхищаться шедеврами («Это каждый может», — горделиво и презрительно думал я), но смотреть, как работали старые мастера, как клали краску, как проводили линию, именно как … Я наслаждался робкой причастностью высокому ремеслу, одиночеством, моим тайным диалогом с загадочно сотворенными изображениями, я был почти счастлив тогда.

В Русском музее было веселее и проще, там было менее горних восторгов, рисунки Репина или Васильева были соизмеримы с моей способностью понять, каким образом творится не чудо, но виртуозное мастерство, я не впадал в экстаз, а восхищался, завидовал и старался учиться.

Понемножку начинал видеть ленинградское зодчество, узнавал имена архитекторов, угадывал стили. Книги были еще так редки, все казалось таинственным, даже слова.

Первый раз приехал я в Петергоф году, наверное, в 1950-м. Знал о нем мало, помнил только детское впечатление — «фонтаны из кипятка».

То ли стояла осень, то ли ненастный летний день, сумеречно, студеный ветер с залива, пусто, фонтаны не били, новый, раззолоченный Самсон вызывал растерянный восторг — «восстановили все же!», хотя и мой едва натренированный взгляд различал кукольную торжественность: фотографии со скульптуры Козловского я все же видел. Но главное было в ином. Безлюдье, величавая заброшенность, подлинность развалин, влажный мрамор Римских фонтанов, волнующие почему-то слова «Монплезир», «Межеумочный», «Марли». А вокруг — раскрошившийся, пахнувший тлением кирпич. Где-то звенели капли, падая с фонтанных растрескавшихся чаш, и бесцветное море плескалось у бесцветных камней.

Вообще знаменитые пригородные парки с разрушенными, сожженными (кем?) дворцами, сломанными или сгоревшими деревьями тогда почти пустовали. В них была несказанная печаль, странно соединенная с величием подлинности: реставрация, вернее, новое строительство еще не началось. В Царском Селе бронзовый «смуглый отрок» на бронзовой скамье казался совершенно одиноким. Однажды видел: к скульптуре, громко распевая что-то вроде «Одинокой гармони», подходила ватага развязных девиц, как тогда говорили, «из ремесленного» (нынешнее ПТУ). И представьте, приблизившись к памятнику, самая громкоголосая и грязная сказала непререкаемо: «Девочки, здесь петь нельзя». И все почти на цыпочках, оглядываясь, прошли мимо Пушкина.

Вбитое накрепко почтение к хрестоматийным величинам, запомнившееся с младенчества имя, что заставляло тогда соблюдать тот пиетет к классике, по которому скорбят сейчас радетели возвращения к советским порядкам? Сюжет, как ни судить, трогательный, но происходило в ту пору и иное.

Именно тогда, в конце сороковых, робкое желание посмеяться над официальным величием начало реализовываться в единственно возможном и неопасном: в насмешке над классикой. Мало кто сейчас помнит пародийные песенки и стихи на темы шекспировских трагедий:

Пели и песенку, кажется написанную давно, но созвучную процитированным, — про Льва Толстого: