Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Реальность начала пятидесятых, полузабытая в стенах студии, стала громоздиться вокруг. Я цеплялся за обломки былой жизни, часто приходил в мастерскую навещать Елену Александровну, тщась продлить ушедшие ощущения причастности к столь любимой студии, и эта приверженность ушедшему прошлому, уже мертвому, выматывала и — как часто случалось со мною — превращала жизнь в мнимость. Там познакомился я со старшим поколением учеников Эберлинга, иные из которых становились тогда и стали художниками известными, — Юрий Нилович Тулин, Владислав Францевич Загонек, Ефим Евсеевич Рубин. Чуть позднее они стали работать в мастерской Эберлинга. Вместе еще с двумя коллегами, Веселовой и Пушниным, писали по модному бригадному методу огромную картину «Ленинград — стройкам коммунизма»…

Там познакомился я и с еще одной ученицей покойного маэстро — женщиной много старше меня (ее детские фотографии поразительно напоминали детские фотографии моей мамы — вот вам и сам Фрейд!), что стало началом моей взрослой личной жизни, жизни книжной, печальной, радостной и странной, во многом придуманной, но теперь уже вполне земной. Но это — другие годы, другие главы.

В поисках новой студии и нового учителя я решился прийти к Анне Петровне Остроумовой-Лебедевой — слышал, она способна просто так взять и помочь. Я написал почтительное письмо: имя Эберлинга помогло. Меня приняли, и я оказался в квартире, первым удивительным ощущением от которой была дощечка на дверях «А. П. Лебедева»: после смерти мужа — знаменитого химика Сергея Васильевича Лебедева — Анна Петровна подчеркнуто стала «носительницей» его — и только его — имени.

Меня приняла старушка с чуть склоненной набок головкой, спокойно-приветливая, скромная, при этом как-то таинственно царственная. Я любил ее гравюры, ее Петербург — черно-белый, «строгий и стройный», как у Пушкина, любил и ее мемуары. Только оттуда можно было в ту пору узнать, что мирискусники не подлые эстеты, а хорошие художники и милые, интеллигентные люди, что Бенуа — благородный интеллектуал, что начало века — не смердящий декаданс, а интереснейшее время. На стенах висели акварели, написанные в Италии и Испании. Я снова оказался в эпохе Эберлинга, но здесь было и присутствие незабытой, просто чуть затененной временем славы. Как проста она была, эта очень старая миниатюрная дама. Дистанция, которую она сохраняла, оберегала не ее — гостя. При этом получалось так, что, хотя она оставалась на троне, гость оказывался рядом с нею.

Много лет спустя мне рассказали: когда Анне Петровне кто-то попенял, что она не заботится о своих делах, мол, «под лежачий камень вода не течет», она ответила: «Но и говно не заплывает».

Анна Петровна Остроумова-Лебедева. 1940-е

Как хотелось бы надеяться, что и мне пусть не всегда, но все же удавалось жить по этому принципу.

Я метался, хотелось вернуться в мир, близкий мастерской Эберлинга. Анна Петровна Остроумова-Лебедева рекомендовала меня почтенным ленинградским графикам. Я был у Геннадия Дмитриевича Епифанова, у Георгия Петровича Фитингофа, смутно помню их квартиры со скромной, хорошего вкуса роскошью, с непременным красным деревом — драгоценным павловским ампиром, помню их растерянную любезность — что им было делать со мною? Они снисходительно смотрели мои рисунки, передавали друг другу, ничего не происходило.

В конце концов Кира Николаевна Липхарт порекомендовала меня своей старой подруге, театральной художнице Вере Владимировне Милютиной, которая вела студию ИЗО, — эта отвратительная аббревиатура характерна для времени, поэтому я ее и сохраняю.

Первое впечатление оказалось удручающим. Пустое фойе перед рисовальной студией Выборгского дворца культуры было пугающе казенным. Вера Владимировна запаздывала. А когда она наконец появилась, я и вовсе растерялся. Старая (комиссарская какая-то!) кожаная куртка, очки, светлые прямые короткие волосы, остриженные по моде двадцатых годов — «бубикопф». Она к тому же не была похожа на художницу (в моем тогдашнем понимании). Много позже я догадался: похожа она была лишь на самое себя, поэтому и не подходила к какому-либо типу, особенно тому банальному, что клубился в моем юношеском воображении. Никакой рафинированности внести в нашу встречу я не смог, как ни старался (мне было восемнадцать, и о хорошем тоне я истово заботился). К моим поклонам Вера Владимировна отнеслась с убийственным и, теперь подозреваю, насмешливым равнодушием, не произнесла никаких светских слов и вообще вела себя так, как будто мы давно и хорошо знакомы, а потому встреча эта — дело совершенно будничное. Я же и тогда, вместо того чтобы совершать поступки, все, что происходило вокруг, превращал в романтические события. Юность слепа к благородной простоте, и я не оказался исключением. В студии все было скромно, возвышенных профессиональных речей не звучало, для учеников занятия были удовольствием, и преподаватели не выстраивали особой концепции или школы, просто учили видеть искусство и им заниматься. Я побывал лишь на нескольких уроках и ушел из студии по причинам, совершенно не связанным с этим рассказом. Наше знакомство с Верой Владимировной оборвалось, не начавшись, но ощущение высокой пробы, которой было отмечено все в этой естественной всегда и во всем женщине, не забылось. Вспомнить вновь Веру Владимировну и познакомиться с ее мужем Александром Семеновичем Розановым мне случилось лишь пять лет спустя, когда я начал служить в Павловском дворце-музее. Это особый сюжет в моей жизни, и о нем будет рассказано отдельно.

Когда из моей жизни исчезли уроки Альфреда Рудольфовича, действительность плотнее и страшнее стала меня окружать. Сознание было вполне рабским, скорее, убого запрограммированным. Мама, давно все понимавшая и знавшая, старательно оберегала меня от своего опасного знания.

Илья Эренбург, говоря об отношении к Сталину, нашел точное определение для человека его судьбы: «Я не любил Сталина, но долго верил в него, и я его боялся». Не знаю, любили ли мы его, — если только в детстве. Скорее, воспринимали как данность, а себя — слегка жертвами, но более избранниками, поскольку «за всех за нас вы думали в Кремле». На самом деле у Щипачева — «о всех о нас», но сначала я ошибся, и ошибка показалась мне настолько красноречивой, что я ее сознательно цитирую. В годы войны он был для нас богом и главным полководцем. (Кстати сказать, не потому ли явно преувеличивали военный гений Сталина в своих мемуарах наши знаменитые маршалы и генералы, что иначе было бы неловко так его слушаться и бояться? Преувеличивали подсознательно. Ведь в большинстве своем это были отважные люди.) Было ощущение защищенности, устойчивости, обаяния неограниченной власти. Он был везде. На большинстве медалей (никто из властителей свой профиль на наградах не разрешал чеканить, только Наполеон — на ордене Почетного легиона — и Сталин). Все было сталинское — эпоха, обязательно «великая», пятилетки, победы; его портреты стали иконой, соглядатаями жизни всех и каждого. Мне нравился он на портретах. И я растерялся, даже испугался, быть может, когда уже после войны увидел Сталина на экране, — заново показывали его доклад о Конституции. Испугался, что он такой маленький, с тонким голосом. Испугался, что не сумел восхититься.