Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Хорошо помню, как на экзамене я должен был что-то говорить о суждениях Сталина по национальному вопросу. Видит бог, я говорил с должной почтительностью, написанные или подписанные Сталиным тексты были куда проще, чем политические рулады Ленина. Но я сказал о Сталине без каких-либо восторженных прилагательных. Вовсе не из вольнолюбия — просто неловко было пользоваться барабанными клише. Тут-то я и получил. «Вы говорите о Сталине», — сказал мне опасным голосом преподаватель. И интонация была такой, что липкий страх мгновенно стал единственным реальным ощущением. Ничего потом не случилось. Но урок я запомнил надолго. Даже преклонение обязано было иметь ритуальные нормы! И сколько их было, таких уроков. Надо добавить, что именно этот, так меня перепугавший доцент среди прочих казался приличным, почти интеллигентным человеком. Но здесь и он стал как все.

Незабываема заведующая кафедрой марксизма-ленинизма. С обликом генеральской жены (каковой и являлась) и повадками лагерной надзирательницы. Она всегда носила классические костюмы, в которые одевались положительные руководящие дамы в наших фильмах, и только двух цветов — красного и зеленого. Читала лекции без конспектов, но не импровизируя, разумеется, а наизусть, железным и стрекочущим голосом. В аудитории было человек сто — архитекторы и наш ФТИИ. Но первое же замечание на первой же лекции она сделала персонально — помнила все фамилии. Мы почувствовали себя как в застенке и с тех пор боялись ее до немоты.

Ощущение угрюмого страха рождалось и на лекциях по «военному делу», которые вел неожиданно элегантный господин, очень мало говоривший о самом «деле», но настойчиво рассказывавший нам об ужасах атомной войны. На растерянные наши вопросы: «Будет ли война?» — он отвечал: «Непременно».

Что это было такое? Сейчас бы сказали — «зомбирование». Тогда такого слова не знали, — вероятно, вариант воспитания, чтобы, как сказано где-то, «меньше непуганых было».

На фоне всей этой туповатой бесовщины даже скромное движение профессиональной мысли становилось подарком. Когда на лекциях по истории Древней Греции милая Нина Васильевна Шафранская рассказывала не только о событиях, но и о скрытых механизмах общественных отношений, о пружинах, причинах и следствиях, казалось — перед нами открываются неведомые высоты знания. То были заурядные, хотя и добросовестные вузовские лекции, но способность видеть причинно-следственную связь явлений — это было почти свободой.

Плохо, что наша собственная скромная грамотность на фоне царившего среди студентов «творческих» факультетов невежества могла казаться эрудицией, способность произнести три английские фразы превращала студента и в собственных глазах в полиглота. В библиотеке незнакомый студент-живописец, ученик театральной мастерской, сказал мне взволнованно: «Завтра мне подавать эскизы про Ромео и Джульетту, я что-то видел в кино, но содержания не помню, в чем там дело?» Я рассказал, «в чем там дело», и сразу утвердился в сознании собственной интеллигентности.

Все же я полюбил академию. Ее почти не униженную советскими аксессуарами архитектуру, невесомый, грациозный и строгий вестибюль, вечно облупленные, длинные, как линии Васильевского острова, коридоры, чудесную библиотеку с приветливыми, влюбленными в книги нищими интеллигентными дамами-библиографами, с огромными зелеными абажурами, а особенно «нижний циркуль» — музей скульптуры. Там стояли дивной красоты слепки с лучших статуй мира, сделанные пенсионерами академии. Гипс покрывала легкая пыль, похожая на настоящую патину, пахло гипсом, клеем, холодом и стариной, казалось — самой Античностью.

Читальный зал библиотеки Академии художеств. 1972

А на стенах мужской уборной можно было проходить курс «науки страсти нежной»: студенты «творческих факультетов» давали волю своей замученной, затабуированной молодой фантазии. Рисовать тогда умели, и сюжеты, реализованные в подробных, совершенно реалистических граффити, впечатление производили сильное и немало способствовали просвещению.

Странно, что столь фривольные детали бытия вспоминаются рядом с весьма серьезными и романтическими. Первое проникновение в Публичную библиотеку. Не в разночинные залы для всех, что размещались в Екатерининском институте на Фонтанке, а в заповедные «научные», куда допускались только читатели с высшим образованием. Для этого надо было выписать какую-нибудь мудреную книгу и получить приглашение-штемпель на бланке заказа: «Прошу в зал Россики». Как гордо я туда входил, как надменно листал пахнущие великой библиотекой книги! Какое ощущение сопричастности, правда бог знает чему.

По западному искусству ни курсовых, ни дипломных работ писать не разрешали. Нельзя, и всё. Помню лишь один диплом — «Тема труда в творчестве „малых голландцев“». Да и знание языков почиталось излишним. В институте они преподавались чисто формально и очень плохо, а на просьбу о факультативе я получил в ректорате такой ответ: «Из вас готовят специалистов по советскому искусству, и иностранные языки вам не нужны». Опять-таки по Шварцу: «С тех пор как его величество объявил, что наша нация есть высшая в мире, нам приказано начисто забыть иностранные языки…»

Все же я переживал медовые месяцы студенчества. «Студент Академии художеств». Это звучало. Слова «лекция», «семинар», «доцент», «факультет» — кто не знает сладость этих понятий, когда они впервые становятся твоими! Даже чудовищные лекции по марксистским предметам все же были лекциями, а не уроками, готовиться надо было только к семинарам.

«Медовые месяцы» не спасали от одиночества и мрака. Я существовал совершенно отдельно от соучеников. Они были иные, адекватно воспринимающие жизнь молодые люди, хотя группа была неровная, недружная, лишенная и доли студенческого братства, о котором я был наслышан и которого жаждал. Я не умел общаться со сверстниками, не умел тыкать.

Друзей не было — только мама. Отца я видел в студенческие годы раза два. Мы пытались как-то наладить отношения. Последний раз встретились поздней осенью 1952 года в кафе «Норд» («Север»), в котором я не бывал с довоенных лет. Отец казался мне старым, грузным, очень усталым. А ведь в то время ему было только сорок два, и дела его шли в гору. Он был с приятелями (среди них я запомнил Ольгу Федоровну Берггольц), выпил большую рюмку чего-то коричневого и крепкого (тогда я и не знал, что такое коньяк!), ел омлет с сыром, щедро раздавал чаевые, угощал меня, но я из гордости пил только кофе. Разговор был натужный, светский. Больше мы не виделись.