Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Не один студент вынужден был «жениться как честный человек». Все оказывалось сложно, страшно, аборты являлись делом криминальным, стало быть, и невероятно дорогим, представления об интимной жизни и ее аксессуарах — пещерные. Коммунальные квартиры, бездомность и бесприютность придавали течению серьезных и несерьезных романов нечистую поспешность. Отсюда немало настоящих трагедий, не говоря уже о все том же страхе. Помимо неприятностей общечеловеческих, можно было вылететь из комсомола, да и из института, с волчьим билетом — интимная жизнь считалась тогда более всего «политическим фактором». И стыдно сказать, эта атмосфера потенциальных разоблачений, атмосфера лакейской таила в себе некую смердяковскую занимательность. Что было, то было.

Кто помнит сейчас пафос «персональных дел»! Даже у великого и так любимого мною Юрия Трифонова, правда в первом, достаточно наивном романе «Студенты», вышедшем в 1950-м, есть красноречивая фраза, вложенная в уста «положительного профессора»: «Случай с Палавиным заставит нас больше интересоваться личной жизнью друг друга». С этим у нас тогда все обстояло отменно. Но самым мерзким грехом, тем более непростительным, так как он не имел уловимых очертаний, считался «отрыв от коллектива». Именно этот грех постоянно инкриминировался мне. Отрываться или тем более (самая опасная формулировка) «противопоставлять» себя коллективу я вовсе не хотел. Но народ у нас, как известно, всегда прав, и меня «прорабатывали» с неослабевающим усердием, что было не только унизительно и противно, но и небезопасно. Таким вздором заполнялась и портилась юность, которую я и сам умел себе усложнять до бесконечности.

Единственными иностранцами, всегда остававшимися безупречными в глазах нашего официоза, были китайцы. Они все время учились. В общежитии через пять (sic!) минут после встречи Нового года они уже конспектировали «Вопросы ленинизма».

Первый семестр и начало второго проходили под знаком двух, как принято было тогда говорить, «исторических» событий. Все изучали «Экономические проблемы социализма в СССР» — последнее сочинение Сталина, и его речь на XIX съезде ВКП(б), который проходил в октябре, а именно в этом месяце начались занятия в академии. Возникло, естественно, обычное покорное воодушевление, студенты жадно слушали лекции, специально посвященные и научному труду, и речи вождя. Действительно жадно, без всякого лукавства. Существовал тогда особый сервильный механизм восприятия, охранительный инстинкт репрессированного сознания. Услышать и похлопать — дело нехитрое. А вот как надо правильно понимать? Этому могли научить только специальные люди, причастные высшим тайнам, сиречь учителя «основ». К тому же они могли понятно объяснить смутные места.

Поразительно, сколь стремительно появлялся комментарий на кафедре. Вероятно, он в какой-то форме спускался сверху одновременно с публикацией, иначе как по всей стране одинаково (попробовали бы по-разному!) интерпретировали, объясняли и восхваляли. О речи на съезде наш еще молодой и очень мрачный преподаватель (все черное — костюм, рубашка, галстук, никогда иначе) говорил с темным восторгом начинающего шамана. «Эта речь, — цитировал он какого-то западного коммуниста, — стоит целой книги». И лицо его дергалось от верноподданного и агрессивного упоения. Речь эта — последнее публичное выступление Сталина, — кстати сказать, была написана ловко и адресована, главным образом, нашим заграничным единомышленникам.

Еще выступал на съезде Маленков, объяснял, какая должна быть литература.

Наступил 1953 год.

Я все больше врастал в академическую жизнь, мне — сейчас и признаться неловко — нравилась даже та нелепая деятельность, что называлась «общественной работой»: хотелось вылезти из своей ракушки и стать «как все». Меня, «как и всех», сделали агитатором — близились очередные выборы. Мы ходили по квартирам и задавали одинаковые вопросы: «Вы ведь знакомы с биографией кандидата?» Все отвечали утвердительно, и мы шли дальше. Однажды мы с моим «подельщиком» попали в квартиру полковника милиции по имени, кстати сказать, Владимир Ильич. В передней висели две шинели — одна милицейская, другая защитная с синими выпушками на погонах — МГБ (тогда милиция принадлежала этому ведомству). Нечаянное соприкосновение со страшными и всесильными верхами.

А в день выборов бегали по квартирам и зазывали людей на избирательные участки: в ту пору, ежели до двенадцати дня большинство не проголосует, — чрезвычайное происшествие с «политическим душком» и опасными последствиями для агитаторов. Иные ушлые граждане пользовались редким случаем и выступали с незатейливыми требованиями: например, починить кран. А то не пойду выбирать. Испуганно чинили.

Тридцать первого января сообщили о «заговоре врачей».

Сейчас не любят вспоминать о том, как постыдно и как часто стали пользоваться этим державным науськиванием. Когда плохо и страшно, люди рады подлой возможности мстить кому-то, кто объявлен врагом: простой и омерзительный механизм еврейских погромов. В магазинах и поликлиниках, в институтах, в трамваях сводили счеты со всеми, кто хотя бы слегка походил на еврея. Ужасно, но я видел людей, от которых никак нельзя было ожидать подобного, ведущих себя действительно как на погроме. Каждый человек с еврейской кровью или хотя бы на еврея похожий (а для голытьбы чуть ли не каждый интеллигент — еврей) становился беззащитным, словно преступник вне закона.

Помню омертвелое, лишенное всякого выражения лицо нашего декана Абрама Львовича Кагановича, о котором я упоминал. Человек блестящий, откровенно карьерный, никогда, в отличие от большинства конформистов, не делавший из себя ангела, он сумел, вопреки «пятому пункту», добиться в достаточно черносотенной академии высокого поста. На него обрушились те, кто прежде заискивал или вынужден был с ним считаться, сняли его почти сразу же. Думаю, как и многие, он ждал худшего.

Утром четвертого марта по радио сообщили о «постигшем нашу страну горе — тяжелой болезни Иосифа Виссарионовича Сталина»: «В ночь на второе марта…» Не надо было быть провидцем, чтобы понять, что речь идет не просто о болезни, — об этом бы сообщать не стали.

Я, двадцатилетний, испытал страх и любопытство, жалко мне Сталина не было, хотя ощущение его масштаба никуда не делось.

Людей поразило, по-моему, иное. Сам факт, что вождь может болеть, что в нем есть нечто невечное, слабое, человеческое, стал крушением представлений об основных категориях Пространства и Времени. Мы жили в мире единой константы, которая регулировала эти категории. А категории-то оказались сильнее. Это пугало.

Шестого сообщили о его смерти (на самом деле умер он накануне).