Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

К тому же он был как-то не по возрасту и легкомысленно надменен. Поспрашивав, чем и с кем мы занимаемся, он, не церемонясь, отозвался обо всех уничижительно, о наших античниках сказал, что они ничего не знают (по масштабам серьезной науки, он, может, и был прав, но уж очень презрительно это было заявлено).

Вовсе не смущенный собственным опозданием, он не подумал извиниться, но вместе с тем решительно отказался от всякой фамильярности по отношению к нам, объявив, что по старой университетской традиции будет называть нас только по имени и отчеству. Поскольку одна из будущих латинисток была эстонкой, а другая носила слишком экзотическое имя, обе они поначалу оказали яростное сопротивление, которое наш новый учитель решительно проигнорировал. Мы жили в жесткой структуре устоявшихся клише, и непривычное — раздражало. Марк Наумович не принимал условностей. Точнее, у него была совершенно нестандартная собственная, как бы мы сейчас сказали, коммуникативная система.

Он предложил нам уроки на дому. Это было любопытно, и мы с удовольствием согласились.

Жил он на Стремянной, в барской, огромной, по моим тогдашним понятиям, квартире. Во многом этот дом с тьмой книг и решительным презрением к быту был мне мил. Но там не находилось и намека на ту расхожую респектабельность, которой алкала моя истосковавшаяся по комфортабельно-буржуазной жизни душа. Мы жили в страшной коммуналке, и для меня в этом презрительном беспорядке, в неуюте просторной квартиры с прекрасной мебелью было что-то оскорбительное — словно люди не ценили того, о чем другие и мечтать не могут. В этих моих мыслях было, несомненно, нечто мелкое, но все же и не вполне несправедливое.

Авторитетов для Марка Наумовича почти не существовало; такой нигилизм меня оскорблял. Не имевший никаких ученых степеней и даже латынь знавший вовсе не идеально, любивший светскую болтовню куда больше своего предмета, он показался мне человеком поверхностным и недобрым. Мне не нравились долгие разговоры (монологи) вместо занятий, апломб, презрение к мнениям других (а уж к нашим, студенческим, — тем паче), кокетливый скепсис, странный этот неуют интеллигентнейшего дома, лампочка без абажура, ввернутая в красивый бронзовый настольный светильник, какая-то чемоданная обстановка.

Марк Наумович Ботвинник. Конец 1970-х

Не сразу я понял, что передо мной — изломанная судьба, не скоро разобрался, откуда столь почтительное и нежное уважение, которое оказывали Марку Наумовичу все, кто его знал. Оказалось, как и многие неосторожно-либерально мыслящие интеллигенты, он был в 1938 году арестован по очередному фантастическому делу «молодежной меньшевистской организации» и осужден на пять лет. Через год его освободили. Ему удалось закончить университет, после войны он даже преподавал в Герценовском, но шлейф тридцатых оставался, ему пришлось оставить вузовское преподавание. Никакой диссертации он не защитил, к тому же был преданным учеником Соломона Яковлевича Лурье — знаменитого античника, сосланного из Ленинграда во Львов.

Что и говорить, он был не просто обижен — оскорблен судьбою, системой. Ему приходилось преподавать латынь в школе, в медицинском училище, что ничего, кроме раздражения, вызывать у него не могло. Ему прощалось многое, что не простилось бы другим, и фраза «Марк — человек талантливый» обязательно присутствовала в разговоре о нем как некая индульгенция. Он был чертовски необязателен, порой ленив, более всего любил «лежать и читать художественную литературу» (его собственные слова).

Наверное, Марк Наумович — первый мой знакомый если не диссидент, то откровенный антисоветчик. С некоторым раздраженным перехлестом, конечно, как позднее у большинства диссидентов. Иными словами, убежденность в том, что ежели человек не сидел и чего-то добился в официальной сфере, то он по определению недостоин доверия и порядочным считаться не может. Позднее не раз казалось: какие-то мои внешние успехи, публикации, степени его раздражали, ведь за всяким официальным успехом он склонен был видеть уступки, конформизм, и отсутствие тернового венца делало человека в его глазах неполноценным. А ведь он при этом был добр, ко мне относился хорошо, хотя доброта его никогда не выражалась словами или интонациями, только поступками, а нам-то хочется, чтобы «посочувствовали». Он же говорил едко, язвительно, легко мог обидеть. Какая-то присутствовала тут смердяковщина, впрочем возвышенная и выстраданная. Марк Наумович действительно знал больше наших преподавателей, главное, знал иначе . Но это я понял не сразу, его глубочайшая и серьезнейшая эрудиция была высокопрофессиональна, хотя эссеистична и порою приблизительна. Зато совершенно свободна.

Только теперь я понимаю, чего мне в нем не хватало, — терпимости. «Сомнение — начало мудрости», — справедливо утверждают французы, суждения же Марка Наумовича были безапелляционны. Видимо, так он общался со всеми, кто не входил в круг близких друзей и тех немногих, кого он полагал равными себе.

По счастью, он нашел себя в сочинении того, что называется «научно-популярными книгами» и что на деле, поверьте, куда более тяжкое дело, нежели сочинение просто научных трудов, поскольку надо много знать и о быте, нравах, реалиях, тех мелких деталях жизни, что привносят в повествование настоящую достоверность. Обо всем том, научную и философскую ценность чего так блистательно доказал в своих книгах Юрий Михайлович Лотман и о чем в пятидесятые годы еще не задумывались.

Когда-то учитель Марка Наумовича, Соломон Яковлевич Лурье, написал чудную книжку — «Письмо греческого мальчика». Это был короткий занимательный рассказ, так изящно наполненный информацией, что дети, прочтя его, влюблялись в древность и даже в науку о ней. Причуда большого ученого подала ученику пример свободы выбора. Марк Наумович стал писать нечто вроде занимательной истории. Тогда печатали так называемые «Книги для чтения» по истории Древней Греции (Египта, Рима). Рассказики для них писались достаточно убого, ходила даже пародия на них, примерно такая: «„Клянусь Зевсом, такой жары я не припомню!“ — проворчал старик Аллиад, вытирая потное лицо полой хитона. Производственные отношения в Греции V века до н. э. развивались в тесной связи с общественно-политической эволюцией…»

Марк Наумович стал писать — с некоторой настойчивой, я бы сказал, простотой, емко и прозрачно — короткие рассказы для этих «Книг для чтения». Он не стремился к «изобразительной прозе», к постоянной образности, искал отчетливости, старался дать максимум информации без претензий на беллетристику и чистоту стиля, без претензий на его особливость.