Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Москва. Площадь Свердлова ночью. 1956

Москва. Улица Горького. Октябрь 1955

Ощущение столицы было в нежданных деталях: светились невиданно большие «московские» круглые табло с номерами маршрутов над ветровыми стеклами автобусов; «четырехэтажные» светофоры с двумя зелеными огнями; легковые машины без передних номеров (московская конспиративная традиция еще с тридцатых годов: чтобы шпионы не могли догадаться спереди, чей автомобиль едет и кого везет!); с грубой отчетливой властностью махали жезлами непривычно многочисленные милиционеры с жесткими, значительными лицами гэбистов, одетых в упраздненную в Ленинграде форму с голубыми околышами, — здесь, здесь, в столице, она была знаком принадлежности к милиции московской, особенной, еще недавно «милиции МГБ» (в новой форме с красным прибором ходили тоже, но, видимо, обычные милиционеры); невиданные в Ленинграде непрямые и горбатые улицы; высокие мосты над узенькой Москвой-рекой, надменные призраки новых «небоскребов», грузных и пышных, подымающихся, чудилось, к облакам.

Конечно, был обычный советский бордель — в общежитии суриковской СХШ мест в должном количестве не оказалось, однако и барышни, и молодые люди безропотно согласились спать в одной палате. Ни о мытье, ни о прочем мои сотоварищи не тосковали — представления о гигиене были вполне советские. И с этой поездкой навсегда связаны воспоминания о вечных тоскливых поисках душа, о судорожном и незаконном мытье в заброшенном ледяном сортире нашего общежития где-то на первом этаже.

Москва дышала уходящей, но грозной властью, таинственным и богатым олимпом, откуда спускались на землю указания, решения, а заодно и дефицитные вещи, дышала столичным великолепием и реализовавшейся историей, незабытой тиранией и робким ветерком новой вольности. Вероятно, именно такой она была недолго, просто мне не с чем было сравнивать. Открытые ворота в Кремль были для москвичей и тех, кто бывал в Москве прежде, бульшим чудом, чем для меня, — я прежней, «сталинской» столицы не видел. В этом открытом Кремле растерянные, но старающиеся сохранить былую надменную и опасную непроницаемость офицеры-гэбисты, в васильковых фуражках с алыми околышами, с желтыми деревянными кобурами-прикладами маузеров, не слишком понимали, что им делать…

В провинциальных, узких, мощенных булыжником переулках, среди домиков, похожих на декорации к пьесам Островского, можно было вдруг наткнуться на щегольской особняк посольства, заморскую машину, порой и с флажком, свидетельствующим о пребывании внутри высокопоставленного дипломата.

И конечно же, была в Москве какая-то опасная, закрытая циклопическая угрюмая роскошь — черные, сверкающие лаком лимузины с зашторенными окошками, проносившиеся по осевой линии, полированный гранит правительственных зданий, в вестибюлях которых за темными стеклами угадывались синие фуражки охранников МГБ, некая отдельная от города, другая жизнь, от которой мы зависели, но не видели, лишь ощущали ее.

Рядом с возвышенными мечтаниями о памятниках архитектуры и музеях бушевали ребячьи страсти. За десять рублей (два билета в кино) можно было съездить на «ЗИС-110» — открытом, рядом с шофером! — на Ленинские горы. Эту возможность я отметил в первый же день, а на второй, сбежав от коллектива, рванул на площадь Революции и сладостно ее, эту возможность, реализовал. В ГУМе купил совершенно столичный галстук — тоже за десять рублей. На этом мои безумства закончились ввиду финансовой несостоятельности. Впрочем, незадолго до возвращения в Ленинград моя европеизированная сокурсница и приятельница эстонка Эви стала подбивать меня на разгул — завтраки в кафе, не лишенные известного шика. Я не решался и уныло выстаивал очереди в диетические столовые, чтобы съесть что-нибудь противное и полезное. А в кафе было вовсе недурно и не так чтоб очень уж дорого. Мои менее нищие и более отчаянные соученики уже похаживали на крышу гостиницы «Москва» есть мороженое.

Мы жили в Лаврушенском переулке, аккурат напротив Третьяковской галереи. Юношеская душа была романтически настроена на величие отечественной живописи, «Боярыню Морозову» я увидел в глубине анфилады, звонили робкие колокола далекой церкви (в Ленинграде церковного звона я не слыхивал), и впечатление было серьезное. Но главным моим «профессиональным потрясением» стала, конечно, Дрезденская галерея. Перед возвращением в ГДР ее коллекция экспонировалась в Москве.

То, что я видел в Эрмитаже, я узнал задолго до того, как стал по-настоящему интересоваться искусством. Там не было потрясений. Здесь же передо мной оказались вещи, пришедшие в музей с репродукций, на встречу с которыми я никогда не надеялся. Но уже знакомые до тонкостей.

Мы приходили в Пушкинский музей по пропускам, рано утром, еще до открытия. Шли вдоль начинающейся, но уже длинной очереди (пожалуй, именно с Дрезденской галереи и пошла мода на «престижные выставки»). И нас впускали в совершенно пустые залы. Было ощущение избранности.

Встреча с «Сикстинской Мадонной» казалась нереальной. Окончание третьего курса — звездный час студенческого самосознания, когда начинаешь что-то понимать и всерьез думать о профессии. В Эрмитаже уже немыслимо было долго оставаться перед наизусть знакомыми картинами. Здесь мы стояли подолгу. Уже научились кое-что различать в искусстве, а видели вещи впервые. Может быть, именно тогда я по-настоящему оценил тонкую и подробную изобразительную поэзию Средней Италии — через «Портрет мальчика» Пинтуриккьо, теперь уже всем едва ли не надоевший, а тогда ставший откровением. И цвет у венецианцев — это темно-винное кипение среди черных переливов у Веронезе в «Мадонне семейства Куччина». Чудится, до этого я не знал, что такое колорит.

В общежитии было смрадно и тягостно, но Москва сохраняла неисчерпанную таинственность. Мы, конечно, без конца мотались по подмосковным: прекрасно было Коломенское с непреклонно устремленной в небо тяжелой и светлой колокольней, запущенное Кусково с мутными гладкими прудами, кокетливое, барско-провинциальное, но величественное Архангельское, хрупкое Останкино с бесконечными сервизами, баженовское Царицыно с его странным, фантасмагорическим несбывшимся величием, руины так никогда и не завершенных дворцов… Вышагивали километры в поисках кваренгиевского фасада где-нибудь на Садовом кольце. Внимательно изучали тоталитарную эклектику (оба эти слова не были известны тогда) послевоенного метро, не умея оценить отважную и скупую фантастичность ранних станций («Кропоткинской», например). Немало времени провели на ВСХВ (Всесоюзная сельскохозяйственная выставка, которая потом стала Выставкой достижений народного хозяйства — ВДНХ), сохранившей все одуряющее великолепие сталинского ампира. Боюсь, что золоченый фонтан «Дружба народов» нам скорее нравился…