Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Был, кажется, и просто сделанный у нас перевод, который исполнял для Монтана и Симоны Синьоре испуганный советский школьник.

Рядом с этими «страстями по Монтану» захватывала и нас, молодых, несказанная тоска по красивой заграничной жизни — по одежде, главным образом. Конечно, в ту пору обличье соотечественников начинало мало-помалу меняться. Нелепые советские «менингитки» (круглые шапочки, носившиеся на макушке), равно как и необъятные береты из твердого фетра, высоко вздымающиеся надо лбом, прозванные «я дура», теперь соседствовали с милыми платьицами без подкладных плеч и пышными юбками. Еще царствовал унылый и практичный штапель, еще изысками почитались мохнатые торшон и эпонж [18] Названия мохнатых тканей от французских слов «torchon» — тряпка и «éponge» — губка. и нетленный шелк креп-сатин, матовый с одной стороны и блестящий с другой, но уже мелькала редкая, невиданная мечта модниц — с парчовым блеском тафта! Исчезал перманент, бигуди, волосы укладывались на естественный манер (подстригались кружком, а внизу волосы укладывались вверх наподобие валика — «венчик мира»), а то и романтически распускались согласно сверхмодной тогда прическе «колдунья» в честь фильма под этим названием (он был снят в 1955 году Андре Мишелем по «Олесе» Куприна), в котором Марина Влади сыграла заглавную роль. Отважные барышни решались на беспорядочно взбитые локоны (прическа «не одна я в поле кувыркалась»). Уже не были редкостью заграничные остроносые, невероятно дорогие и дефицитные туфельки, выстраданные в безумных очередях или добытые по великому блату. Страстно носили разноцветные капроновые перчатки. Франты не увлекались более просторными габардиновыми или коверкотовыми летними пальто («мантелями»), которые считалось шикарным не только надевать, но еще более — носить небрежно перекинутыми через руку. Теперь гуляли в чешских или венгерских плащиках до колен, завязывали галстуки микроскопическим узлом, щеголяли клетчатыми ковбойками невиданного новомодного кроя и даже рисковали шить узкие брюки, что казалось отчасти смешным, хотя и томительно-великолепным. И мелькали уже синие брюки «швами наружу», как говорили сердитые старушки, — первые блу-джинсы. Наивный полубокс оставался опорой консерваторов: юноши старались стричься под «канадскую польку». Очень современным считалось носить вместо портфеля папку на молнии (подхалимку).

Это не было похоже на тот коктейль из политического рискованного эпатажа, благородной страсти к свободе и джазу, демонстративного, на американский манер, франтовства и робкого показного распутства, что определял вкус московских, чаще всего не бедных, но храбрых молодых людей, которых официозные фельетонисты назвали «стилягами». В Ленинграде это встречалось реже — люди были беднее и осторожнее.

А о заграничной (так сказать, «ив-монтановской») киноэлегантности, о сказочном крое светлых коротких пальто с небрежно и эффектно поднятыми воротниками, о сверкающих узких воротничках, не свисающих унылыми заячьими ушами, но шикарно распахнутых, о переливающихся темным блеском дорогих галстуках, о шелковистых, с продуманной небрежностью причесанных волосах — об этой «настоящей» «красивой жизни» оставалось мечтать. Чтобы наши длинные мохнатые бесформенные пальто походили на заграничные, мы не застегивали их на верхнюю пуговицу («там» были модны низкие застежки), чем искусственно удлинялись лацканы. Это было мучительно: по тогдашнему обычаю книги и тетради носились заткнутыми именно за отворот пальто, теперь они стали выпадать из-за пазухи благодаря нашей преданности моде. Иногда отдавали зауживать снизу сшитые очень широко, в добротных советских традициях брюки. Зрелище было пугающее.

В 1956 году я попал на концерт Монтана в Ленинграде. Вокруг его приезда была форменная истерика. Был снят полнометражный фильм. Певец казался озадаченным, чем-то выражение его лица напоминало физиономии испуганных вниманием пылких ленинградцев шведских моряков. Он был в коричневой рубашке, коричневых узких (настоящих) брюках, простой, элегантный и несколько равнодушный по отношению к неистовой публике.

И в ту же пору смотрел я фильм Пырьева «Испытание верности» со знаменитой Ладыниной. Первый, вероятно, «оттепельный» (только сюжетом) фильм. Когда я сейчас вспоминаю его или о нем рассказываю, все в нем кажется смешным. Тогда же он воспринимался смелым, а может, и был таким. Подумать только, положительный герой имел любовницу! Добрый и грубоватый шофер мрачно говорил: «Опять на Бронную», и положительный любострастник по имени Андрей Петрович смущался. Он мучился. Когда подруга произносила: «Так дальше продолжаться не может», герой восклицал: «Да, ты права, Ирина! Ты чертовски права!..» А потом он разводился в суде, и, когда в разводе отказали, умный водитель Федя справедливость советского суда одобрил. А потом герой (он был большой железнодорожный начальник — инженер с погонами «полковника-директора») уехал на Север строить новую дорогу, попал в авиакатастрофу и, очнувшись, увидел у изголовья все простившую любящую жену. А Ирина, которая была «чертовски права», осталась, бедняга, вне сюжета: с любовницей советскому кинематографу делать было решительно нечего.

Фильм прозвали «Воспитание ревности», давились в очередях. Была в смешном и трогательном этом фильме какая-то мелкая подлость. «Цирк» Александрова или Пырьевым же снятые «Свинарка и пастух» и прянично-триумфальный фильм «Кубанские казаки» (1949) и вовсе не претендовали на правду — сказки и сказки, а тут вроде бы и правда. Но вранье.

Даже далекая и непонятная мафиозная или лирическая Италия, которую мы видели в фильмах, была больше похожа на жизнь, чем лукавые легенды про нашу советскую реальность. А что-то решительно проходило мимо. Знаменитый довоенный «Мост Ватерлоо» с его трогательной и поэтической условностью показался мне сладкой рождественской историей. Мы алкали обжигающей правды или привычной советской сентиментальности.

В близящемся 1957 году я должен был окончить институт, и будущее представлялось мне ужасным и безнадежным. Об отъезде из Ленинграда я и думать боялся, работы не было, знакомств — никаких. Я тянулся ко всем, кто относился ко мне по-человечески. И до сих пор не делю людей на диссидентов и недиссидентов. И там и тут были разные люди. Это, однако, разговор преждевременный и непростой. Тогда же я видел исключительно людей, мирно сосуществующих с режимом, других — кроме, пожалуй, Марка Наумовича Ботвинника — не знал или не умел различать. Меня тянуло к людям много знавшим, не чванным, серьезным, размышляющим. Среди них, по счастью, оказался и один из моих учителей — Валентин Яковлевич Бродский.