Михаил Герман - Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

Итак, я впервые вошел с директорского входа в Павловский дворец-музей. Заканчивался день, над Павловском уже слегка начинали густеть нежные майские сумерки. Как и в первые мои лирические сюда приезды, тягуче пах медом почти по-летнему зеленый парк, и не знал я, что именно в этот момент судьба моя начинает неспешный, но решительный поворот. Сколько тревожного нового и горького знания принес мне Павловск, сколько я узнал там людей и неведомых мне прежде человеческих качеств, наконец, что есть «государственная служба», на которой, как известно, и познается истина.

В служебных отношениях я оставался редкостным девственником и небывалым простаком. Верил я решительно всем, а тем, кто со мной был любезен, — беззаветно.

Я вошел в просторный, окнами в овальный двор директорский кабинет в состоянии лихорадочной и суетливой доверчивости.

За очень большим резным столом сидела маленькая немолодая дама, ярко и небрежно накрашенная. Капризный рот был чуть искривлен, мне показалось — легким инсультом. Что-то в этой даме было неприятное, словно от веласкесовских карликов. Глаза, впрочем, как у тех же карликов, светились умом, хитростью и невеселым, хотя и ироничным знанием жизни и людей. Она встретила меня с приветливостью, в которую, говоря словами Гоголя, «чересчур было вложено сахару». А по мне тогда чем больше сахару, тем лучше. Давно со мной не говорили так ласково.

Может быть, я и впрямь понравился Анне Ивановне Зеленовой. Скорее всего, так и было. Я был пригож, наивен, имел «хорошие манеры» (как я понимаю нынче, приторно, до тошноты хорошие), со мной можно было «поговорить об умном», на меня легко было произвести впечатление. А главное, я превосходно подходил для маленьких придворных игр, для непотизма, для той вечной служебной интриги, что называется «divide et impera». Институт любимчиков, как я узнал тоже с большим опозданием, был взлелеянным детищем директрисы. В этом смысле во дворце все происходило в духе традиционного фаворитизма, только по-советски мелко. К тому же Анна Ивановна отличалась и кокетством, что я понял не сразу, поскольку не полагал, что дама-директриса ее возраста еще может о кокетстве помышлять.

Я был обласкан. Нашлось место, кажется, «сотрудника клуба» (в ту пору множество людей, повинуясь прокрустову ложу штатного расписания, формально занимали одну должность, а работали на другой), нашлось и полставки, поскольку я поступал на работу, еще оставаясь студентом. Обещали комнатку на лето. Обещали написать письмо в комиссию по распределению. Я вернулся домой потрясенный и счастливый. Какое бы мелкое коварство ни примешивалось тогда к приветливости Анны Ивановны, в ту пору она меня спасла, и по сей день я ей благодарен. У нее был вкус к эффектной благотворительности. А это порой приносит много объективной пользы людям, порой и счастливо меняет их судьбы. Бог знает как сложилась бы моя судьба, не поддержи меня тогда эта надменная, хитрая, умная, добрая и злая дама.

Анна Ивановна Зеленова имела репутацию легендарную. Она рассказывала (и это многие подтверждали), что спасла массу экспонатов музея, буквально на себе выносила их из-под огня, когда наступали немцы, что она настоящая героиня. Недруги ее старались доказать нечто совершенно противоположное. Истины не знает, надо полагать, никто, я еще менее, чем другие. Но готов поверить в любой вариант. Думаю, Анна Ивановна была способна и на возвышенные, действительно геройские, и на вполне низменные поступки.

А в те дни начала лета 1957 года я переживал период восторженного уважения. Эта дама явилась мне, как Артур Грэй гриновской Ассоли, в отблесках алых парусов понимания и доброты.

Я жаждал поступить на службу — чем скорей, тем лучше. Мне действительно выдали бумагу-запрос для комиссии по распределению, очередной низкий страх свалился с души моей. Поскольку никому юные искусствоведы нужны не были и нас просто запугивали для порядка, письма оказалось достаточным, чтобы меня официально «направили на работу в Павловский дворец-музей». Карьера налаживалась. Я начал работать, еще не защитив диплом. Зарплата моя составляла триста шестьдесят рублей в месяц — ровно столько же, сколько повышенная стипендия пятикурсника.

Моя первая государственная служба началась в конце мая, а уже второго июня я вел экскурсию. До диплома оставался еще целый месяц.

Но это уже другая история.

А чуть ли не в первую свою поездку в Павловск я зашел в тамошний книжный магазин — за городом, случалось, можно было купить книжку, в Ленинграде расходившуюся из-под прилавка.

Я увидел изданную в серии «Зарубежный роман ХХ века» книжку совершенно неизвестного мне французского автора и тотчас же купил ее — тогда все переводные книжки покупались без размышлений. В электричке ее раскрыл, оказалось — что-то про пилотов почтовых самолетов.

Но странная проза, тяжелые и поблескивающие, как ртуть, слова, невиданная свобода мысли и ассоциаций, мужественная мудрость и благородная простота и еще «дос-пассосовская» зримость деталей — все это обрушилось на меня, я понял, что случилось событие. Еще раз посмотрел на обложку: Антуан де Сент-Экзюпери. Да, имя вовсе незнакомое.

Что-то начинало меняться в жизни. Вольное дыхание вольной литературы ощущалось рядом. Это было важнее, чем перемены в политике, перемены внутри меня. Мы начинали жить в большом мире и ощущать себя его частью. Кто мог тогда предположить, какова будет цена этому познанию.

Стук копыт, шуршание песка под деревянными колесами, скрип ременных рессор, острый запах старой кожи, конюшни; боскеты, белые мраморные фигуры, церемонные пейзажи Павловска медлительно плывут в чуть вздрагивающем окне кареты. Сотрудников дворца катают в музейном экипаже. В былые времена он, правда, предназначался для траурных процессий, а в проекте — для развлечений посетителей парка. Но тогда неинтересно было об этом думать — впечатление оказалось слишком острым, наверное, после катания верхом в эвакуации — самое «мушкетерское».

С мая, еще не защитив диплом, я начал служить в Павловске. Карета — милый случай, зато унылые музейные будни — почти каждый день. Сначала было лестно и приятно «как своему» входить в дворцовые залы, с их особенной пахучей чистотой, с их по-музейному ослепительно натертыми полами, хотя я и чувствовал: вся эта красота остается мне чужой. Воспитанный на великих картинах, на эрмитажном собрании, я не знал толка в этих, так многих чарующих, старинных вещах, к антиквариату был (да и остался) равнодушен. Но тут царило совершенство, которым отмечена мебель и утварь XVIII века. Павловская карельская береза с ее и державной, и провинциально-помещичьей грацией, гобелены, люстры, красное дерево благороднейших пропорций, торжественный фарфор, золоченая стройная бронза, драгоценная мебель мастерской Рентгена с черепаховыми инкрустациями — все это было не бытом, не пресловутым «эх, люди жили», а абсолютной, действительно художественной ценностью, искусством. И вместе с тем вещи жили естественно — парк и небо заглядывали в высокие окна дворца, тени облаков скользили по старому лаку. А аллеи и статуи за этими окнами воспринимались совсем по-иному, как из окон старой кареты.