Наталья Старосельская - Каверин

Здесь сама жизнь казалась вымыслом, состоявшим для меня из стужи, из голода, из сыпняка, из борьбы не на жизнь, а на смерть, из вакханалий снежной крупы, накатывавшейся весь февраль, как будто нарочно, для того чтобы залепить глаза, не дать оглянуться».

Так начался новый этап взросления, путь восхождения к самому себе. Вениамин Каверин прошел этот горький путь совсем еще юношей, поэтому, наверное, так свято и десятилетия спустя верил в девиз «Бороться и искать, найти и не сдаваться!».

К слову сказать, эта черта объединяла Вениамина с братом Львом, о котором он написал, скорее всего, не думая при этом о себе: «Он принадлежал к тем немногим счастливцам, за которыми по пятам шла молодость, полная размышлений о совести, разуме, чести, — и мимо этой черты трудно пройти тому, кто стремится разглядеть существо его сложной натуры».

Что же касается осмысления того опыта, который, часто бессознательно, накапливал будущий писатель, Каверин отмечал: «Жизненный опыт в юности растет почти бессознательно, еле заметно. В его развитии случаются перепады, когда он становится физически ощутимым». Внезапно выяснилось, что, поддавшись почти постоянной лести и, как казалось, очень доброму отношению завуча школы Николая Андреевича, председатель школьного коллектива Вениамин Зильбер стал просто очень удобным для него человеком — не замечавшим, что половину сухих пайков, положенных учащимся, завуч продавал на Сухаревском рынке; не понимавшим, что его рассказы о прошлом подпольщика по кличке Пахом — вымысел. И из-за недальновидности председателя школьного коллектива переизбрали. Это был ощутимый удар по честолюбию юноши, но еще большим ударом стало последовавшее за этим событие — состоялся педсовет, на котором Николая Андреевича освободили от занимаемой должности.

Новый директор сказал ученику Зильберу, что уверен в благополучной сдаче экзаменов, и действительно, по всем предметам он получал пятерки и четверки, но понадобилось время, чтобы будущий писатель догадался: «…Преподаватели заранее договорились ставить мне — как бы я ни отвечал — только четверки и пятерки: надо же было избавиться от беспокойного провинциального гимназиста с его сомнительной идеей школьного самоуправления.

На днях должна была приехать мама, и у меня мелькнула мысль, что ей приятно будет взглянуть на мое свидетельство об окончании школы. Но в ту же минуту чувство стыда — презрения к самому себе — так и пронзило меня, перехватив дыхание. Я не кончил школу. Меня вежливо, но настойчиво выставили из школы».

Естественного продолжения этой мысли или не последовало, или Каверин в «Освещенных окнах» решил не развивать его: скорее всего, сыграло свою роль желание избавиться от беспокойного провинциала, которому благоволил изгнанный из школьных стен вор и лгун, покровительствовавший любой, самой бредовой идее деятельного участника общественной жизни. А в сущности, прикрывавшийся суетой, устроенной Вениамином Зильбером, — ведь под ее «тенью» Николай Андреевич мог заниматься своими делами незаметно и безнаказанно.

Очень тяжело — особенно в ранней юности — столкнуться с подобной «психологической ловушкой», как назвал эту ситуацию сам Каверин. Особенно когда этому сопутствует развенчание кумира. Но это — опыт необходимый, откладывающийся в «копилку» будущего характера и образа жизни. Своеобразная «месть» преподавателей, решивших во что бы то ни стало избавиться от любимчика завуча, стала для Каверина жестоким уроком. Уроком нравственности…

Так или иначе этот опыт своеобразно будет преломляться в творчестве Вениамина Александровича Каверина, являясь не прямо, а опосредованно. И горько отзываться новым осмыслением того, как это происходило. И — проверкой себя: не допускает ли он подобной близорукости, не руководствуется ли в своих помыслах и поступках честолюбием и сегодня?..

К слову заметить, одна из самых, быть может, привлекательных черт мемуарных книг и статей Вениамина Каверина заключается именно в трезвой, а порой и беспощадной оценке себя — во взгляде со стороны на свои поступки, на поведение, особенно публичное. Драгоценная черта, в сущности, очень немногим свойственная! И именно она вызывает ко всему, Вениамином Александровичем Кавериным написанному, доверие и чувство собственной причастности. Заставляет пристальнее всматриваться в себя, в весь свой жизненный опыт… А сколько же там всего!..

Но вернемся к началу московской взрослой жизни будущего писателя.

Поссорившись с новым заведующим столовой, Зильбер ушел с работы. С течением времени он всё отчетливее понимал: больше всего хотел бы заниматься книгами. И нашлось место в коллекторе Московского военного округа, куда юноша поступил собирать библиотечки для военных частей. Работа спорилась, оставалось достаточно времени для того, чтобы писать стихи, пафосно именуя их экзерсисами и тщательно нумеруя.

Постепенно в стихах появлялись размышления, которыми очень хотелось поделиться, — но не с кем было. И случай свел Вениамина с неким Женей Куммингом, представителем московской «золотой молодежи». Тот ввел нового приятеля в круг поэтов, познакомив с Надеждой Вольпиной, Павлом Антокольским, который посоветовал Вениамину читать побольше современных стихов: Рюрика Рока, Шершеневича, Грузинова, Ивнева, Есенина, Боброва и других.

Через некоторое время Кумминг решил, что работа в коллекторе не совсем соответствует кругу интересов молодого друга, и посоветовал ему перейти в художественный подотдел Московского совета, которым руководил Юргис Балтрушайтис.

Работа оказалась довольно скучной, монотонной, но именно в подотделе юноша получил, может быть, один из самых важных московских уроков.

Вот как Каверин написал об этом в «Освещенных окнах»: «Этому трудно поверить, но я скучал на спектаклях МХАТа. Мне всё казалось, что актеры как будто просили поверить, что всё было именно так, как происходило на сцене. Предлагая узнавать знакомое, они еще и требовали, чтобы зрители удивлялись и восхищались этому действительно поразительному сходству…

Совсем другие чувства испытывал я в Камерном театре… Камерный театр не предлагал „узнать и поразиться сходству“. Он предлагал обратное: познакомиться с неизвестным. Не познать неведомое, а познакомиться с ним, как с чудаком, который, может быть, станет твоим лучшим другом…

Мне кажется, что именно на спектаклях Камерного театра мне пришла в голову мысль, что если я ничем не волен распорядиться в том мире, который меня окружает, значит, надо построить свой собственный мир, как это сделал Таиров. Отношения между людьми в этом мире зависели бы не от реальной, а от магической связи, а причины и следствия могли поменяться местами. Смело вмешиваясь в жизнь моих героев, я заставил бы их поступать так, как хотелось мне, а не им.