Наталья Старосельская - Каверин

Вот как, например, описано в «Скандалисте» наводнение: «Это не было знаменитым наводнением 1924 года, когда Нева справляла столетний юбилей своей войны с Петербургом.

Когда торцы, всплывшие наверх, как огромное деревянное поле, проваливались под ногами лошадей.

Когда женщины снимали туфли и сапоги и с высоко поднятыми юбками переходили дорогу.

Когда отрезанные от своих жилищ люди яростно торговались с извозчиками — единственными обитателями города, для которых наводнение было удачей.

Когда из затопленных магазинов тащили мешки с мукой и никто не знал, грабят магазины или спасают товары, принадлежащие государству.

Когда свет погас во всех домах.

И сигнальная пушка стреляла через каждые три минуты.

Когда растерявшиеся милиционеры не знали, что делать с водой, не слушавшей приказаний.

Когда, уничтожив движение, погасив свет, выключив телефоны, вода установила безвластие и тишину, которую не знал город со времен своего основания.

Когда раскольники, застрявшие на братских могилах Марсова поля, громко молились, радуясь, что пришло наконец время исполниться предсказанию о гибели города, построенного антихристом на болотных пучинах.

Когда пожарные, похожие на ушкуйников, плавали в лодках по улицам, не напоминавшим венецианские каналы.

Когда очереди за хлебом и керосином и суетливость людей, наскоро изменявших привычные представления, напоминали Февральскую революцию.

Это было одно из очередных василеостровских наводнений, случающихся не раз в столетие, но почти каждую весну и каждую осень».

И далее — описание того, что чувствовал профессор Ложкин, сидя возле порта у взморья на деревянной тумбе, до той минуты, когда он встретился с братом, которого не видел после жестокой ссоры четверть века…

В романе «Скандалист» можно найти еще немало подобных ярких и сильных описаний, отчасти напоминающих ритмизованную прозу Андрея Белого в «Петербурге», но выраженную по-своему, незаимствованную.

И, конечно, характеры персонажей — профессора Ложкина, решившегося на бунт, вылившийся в пирушку у старого друга гимназических времен; молодого профессора Драгоманова, разочаровавшегося в своем деле, с его вызывающим докладом «О рационализации речевого общения» и признанием Некрылову: «Я решил, Витя, перевести весь Узбекистан на латинский алфавит. Может быть, мне удастся устроить им приличную литературу»; трусливого Кирилла Кекчеева, карьериста и приспособленца; Верочки Барабановой, которую словно порывами ветра несет по жизни, в чьей пространственно-временной протяженности она не может обрести себя; писателя Роберта Тюфина, «роскошного человека в роскошной шубе», воображающего себя едва ли не Львом Толстым…

И о самом названии романа нельзя не сказать.

Понятие «скандалист», как и определение «скандал», тоже преобразовалось с течением времени. О. Новикова и Вл. Новиков в своем исследовании справедливо отмечают, что «в данном контексте (у Каверина. — Я. С.) понятие не бытовое, а культурно-историческое. Это явление, пожалуй, предсказано было в романах Достоевского. Там скандал — не просто нарушение приличий, но способ заострения роковых вопросов, конфликт идей, развернутый с гиперболической выразительностью. Скандал необходим героям Достоевского для полноты самовыражения, для исповеди, обращенной urbi et orbi. Здесь звучали пророчества, здесь рождалось в муках новое время».

«Полнота самовыражения», необходимая литературным героям (и не одного Достоевского), еще в большей степени необходима была реальным пророкам нового времени XX столетия — Валерию Брюсову, Велимиру Хлебникову, Владимиру Маяковскому, Давиду Бурлюку. Или — Сергею Есенину, например. И у «скандалиста» Некрылова обнаружится, таким образом, немало «родственников» не только в литературе, но и в окружавшей его реальной действительности.

Что же касается прототипов, хочется вспомнить слова Вениамина Каверина из «Эпилога»: «В наше время — это модное занятие не только русских исследователей, но и западноевропейских русистов. Чем-то напоминая сплетню, оно не связано, в сущности, ни с историей, ни с литературой, ни с ее теорией. Но если бы даже я думал иначе — и тогда я не стал бы раскрывать прототипы романов Тынянова, тем более что они представляют собой скорее „органическое соединение“, чем прототипы. Я не забыл, как он прикладывал палец к губам».

И завершить эту главу и разговор о «Скандалисте» мне кажется важным и интересным, приведя эссе Владимира Новикова «Поэтика скандала», опубликованное в журнале «Литература» в 2003 году.

«Приближается 80-летний юбилей В. Каверина. Центральное телевидение готовит по этому поводу большую передачу. Сценарий поручено составить Ольге Новиковой и мне, поскольку мы пишем о Каверине монографию… Съемки идут в Переделкине. Вениамин Александрович живо и неуклончиво отвечает на вопросы, „публичная“ беседа почти не отличается от тех неформальных разговоров, что мы вели в этом доме в течение двух последних лет. И все-таки, чувствуем, не хватает чего-то — остроты, драматургических неожиданностей, скандальности, если угодно. Нужен еще один персонаж — тем более что и далеко ходить за ним не надо: дача Виктора Борисовича Шкловского тут неподалеку.

В 1928 году Каверин опубликовал свой первый роман — „Скандалист, или Вечера на Васильевском острове“, где вывел Шкловского под именем филолога-„формалиста“ Виктора Некрылова. Роман о „скандалисте“ стал одним из самых впечатляющих литературных скандалов конца двадцатых — начала тридцатых годов. Шкловский тогда был очень обижен, и в течение более чем полувека Каверин предпочитал не говорить о реальной основе произведения, так сказать, открытым текстом. Даже в авторском предисловии к начавшему выходить в 1980 году восьмитомному собранию сочинений, там, где речь заходит о „Скандалисте“, Шкловский осторожно назван „одним литератором, живым и остроумным, находившимся в расцвете дарования“. Но ведь это же, что называется, секрет Полишинеля! Всякий уважающий себя филолог знает, „ху из ху“ в „Скандалисте“, а Мариэтта Чудакова и Евгений Тоддес уже опубликовали в „Альманахе библиофила“ обстоятельную статью „Прототипы одного романа“, основанную на архивных разысканиях, на беседах со Шкловским и с Кавериным. Не пора ли снять устаревшее табу и поведать всем в 1982 году о секретах года 1928-го? Тем более что автор „Скандалиста“ только что очень вкусно изобразил нам историю зарождения своего замысла.

— Мы сидели тогда у Тынянова, и я попытался вставить свое слово в разговор. Шкловский резко оборвал меня, сказав: „Если бы ты присутствовал при нашей беседе с Хлебниковым, то мы бы тебя просто не заметили“. — „Ах вот как! — ответил я. — Так я напишу про тебя роман“. И дерзко сказал ему впервые „ты“. Я был его учеником и прежде называл его, конечно, на „вы“. К тому моменту я уже начинал писать роман, это была история студента, в которой чего-то не хватало. А после того разговора и ссоры с Виктором Борисовичем, когда я ввел его в сюжет под именем Некрылова, в роман как бы ворвался человек, и книга сразу стала светиться, стала живой для меня…