Наталья Старосельская - Каверин

Что же касается романа «Художник неизвестен», то какими бы причудливыми ни оказывались пути, по которым проходим, читая это повествование, в финале мы видим картину Архимедова, воспринимавшегося кем-то чудаком, а кем-то — непризнанным гением. На ней запечатлена его выбросившаяся с пятого этажа жена Эсфирь: «…Это могло удаться лишь тому, кто со всей свободой гениального дарования перешагнул через осторожность и скованность живописи, которая так отдалилась от людей. Смешение высокого строя с мелочами, обыденных подробностей с глубоким чувством времени — этому нельзя научиться ни у живых мастеров, ни у мертвых. Только зрение художника, смело опирающегося на то, что все другие считают случайным или банальным, могло решиться на такое возвращение к детской природе вещей. Наряду с бессознательной силой воображения здесь видны ум и память — страшная память, основанная, быть может, на ясных представлениях о том, что проходит перед глазами человека, летящего вниз с пятого этажа. Нужно было разбиться насмерть, чтобы написать эту вещь…» Картину, под которой стоит надпись: «Художник неизвестен»…

Анализируя этот роман, О. Новикова и Вл. Новиков в своем исследовании отмечают: «Архимедов и Шпекторов плохо прочитываются обычным, наивно-реалистическим способом. Их мало вообразить живыми людьми, чтобы затем сочувствовать или осуждать, соглашаться или спорить с ними. Здесь два видения мира. Роман-картина строится как постоянное переключение двух точек зрения, и читатель должен все время поспевать за чутким и непредубежденным рассказчиком, проникаться то архимедовским, то шпекторовским началом, чтобы к финалу ощутить „наложение“ двух зрений, своего рода „стереоэффект“, который и является подлинным смыслом романа».

В «Эпилоге» Вениамин Александрович Каверин рассказывает: «…„Художник неизвестен“ был напечатан сначала в „Звезде“, а потом отдельной книгой в 5000 экземпляров. Редактировал тогда „Звезду“ Тихонов, с которым я поддерживал еще дружеские отношения. Полуоправдываясь, полушутя, он предупредил меня, что в „Звезде“ вскоре появится статья Р. Миллер-Будницкой „Эпигон формализма“…

— Но ведь ты знал, что тебе это не пройдет даром, — полувопросительно сказал он, давая понять, что уклониться от опубликования статьи он не может.

Конечно, я знал. Но тогда я был убежден в том, что напечатать произведение, в котором удалось (хоть и не в полной мере) изобразить свой душевный мир, важнее, чем оставить его в своем письменном столе на неопределенное время».

В своей статье Миллер-Будницкая назвала Каверина «представителем воинствующего идеализма и гуманизма, враждебных нашей борьбе и строительству». В. Ермилов добавил к этой характеристике обвинение в том, что «романчик протаскивает самые примитивные гуманитарные идейки», А. Бакинский дополнил картину: по его словам, роман «относится к числу произведений, свидетельствующих о попытках активизации буржуазной литературы, попытках буржуазного реставраторства в искусстве», а некто П. Березов даже составил список произведений, свидетельствующих «о несовместимости прогресса и социализма». В этот список вошли «Страна счастливых» Яна Ларри, «Охранная грамота» Б. Пастернака, «Сумасшедший корабль» О. Форш, «Художник неизвестен» В. Каверина — в них звучит «открытая апология буржуазного искусства»…

Комментируя эти высказывания спустя десятилетия, Вениамин Александрович Каверин припомнил слова А. И. Герцена: «У нас лицо всегда поглощено, подавлено, не стремилось даже выступить… Государство росло, улучшалось, но лицо не выигрывало: напротив, чем сильнее становилось государство, тем слабее лицо».

Наверное, об этом высказывании Герцена Каверин помнил и когда писал роман, иначе вряд ли в сне Архимедова появилась бы горькая метафора: художник идет по улицам восточного города, а каждый встречный кричит ему: «Ты потерял лицо!» Причудливым и в то же время естественным образом соединяются эти слова с вывеской из раннего рассказа Каверина: «Шью очертания». Но для того чтобы роман стал «проходным», автор вынужден был перенести сражение, происходящее по всей России, в пространство ТЮЗа, прикрыв «театральной бутафорией подлинность столкновения».

Настоящая «искра», если вспомнить определение Виктора Борисовича Шкловского, вспыхнула в следующем произведении Каверина, над которым он работал на протяжении трех лет, — это был роман «Исполнение желаний», в котором почти детективная интрига органически сочетается с серьезными проблемами литературоведения, открытиями в науке, любовными томлениями, жаждой славы, верностью дружбе, предательством, понятиями чести и бесчестия и многими другими линиями.

В «Очерке работы» история создания романа «Исполнение желаний» описана Вениамином Кавериным достаточно подробно: хорошо зная атмосферу Ленинградского университета 1920-х годов, всерьез и «с азартом» изучая древние рукописи и полные тайн архивы библиотек, молодой писатель внезапно осознал, что копившиеся в «жизненной копилке» его собственные размышления, впечатления, знание жизни, которым он уже обладал, должны непременно быть облечены в новую стилевую манеру, получить принципиально новое изображение действительности, когда не надо думать о том, что собственный опыт и наблюдения, отданные персонажу, могут быть скучны для читателя.

«Все пригодилось для „Исполнения желаний“, — писал Вениамин Александрович в „Очерке работы“. — …С ключом в руках, очень веселый, я бродил по всему своему хозяйству и открывал разные потайные ящики и ларцы, хранившие полузабытый материал, от которого я до сих пор не видел никакого толку… Каждый из нас стремится выразить себя в своих книгах, и, работая над „Исполнением желаний“, мне удалось впервые сознательно воспользоваться собственной, пока еще очень маленькой школой самопознания».

Но не только эти открытия заставили Вениамина Каверина работать над романом целых три года: он ощущал себя историческим романистом, потому что за короткий срок между концом 1920-х и началом 1930-х годов страна успела «пробежать… огромное расстояние», а значит — потребовался более углубленный взгляд на недавнее прошлое. И — едва ли не главное! — именно работая над «Исполнением желаний», Вениамин Александрович Каверин по-настоящему и с благодарностью оценил совет Горького, полученный еще в юности: не обращая внимания на преследования критиков, ругавших Каверина за пристрастие к острому сюжету, «дорожить этой своей склонностью» и развивать ее, насколько возможно…

Вениамин Александрович Каверин, по его собственному признанию, писал роман не просто долго, но и мучительно, особенно в начале, когда ему нередко казалось, что он разучился писать, настолько тяжело лепилась фраза к фразе, напряженно искался особый стиль для отображения этой новой, совершенно реальной и в то же время загадочной во многом истории.