Наталья Старосельская - Каверин

Александр стал известным советским композитором под псевдонимом Ручьев.

Детство Вениамина Зильбера проходило в старинном русском городе Пскове, овеянном славной историей, легендами, воспетом во многих произведениях литературы, музыки, живописи. Это не могло не оказать влияния на любознательного и восприимчивого мальчика, хотя сам он признавался, что «жил в этом городе, не замечая его, как дышат воздухом, не задумываясь над тем, почему он прозрачен». Подлинный интерес к историческому прошлому Пскова пришел значительно позже, и тогда монастыри, храмы, Поганкины палаты, берега реки Великой, старинные здания приобрели для Вениамина совершенно другое значение.

Главными в пору детства и отрочества становились происходящие вокруг мелкие события повседневной жизни, характеры окружающих людей. Так в моменты бессонницы, ставшей для мальчика мучением в пять-шесть лет, он размышлял о немце-лавочнике, о магазине Гущина, где покупали арбузы и апельсины, о визитах офицеров к его родителям и одновременно пытался понять, почему люди сходят с ума и кончают самоубийством, боялся за мать, возвращающуюся с позднего концерта по Кохановскому бульвару, где не так давно зарезали женщину, тревожился за собаку Престу: дома ли она, в своей будке или убежала куда-то ночью…

«Беда мне с этим ребенком, — говорит мать. — О чем-то он всё думает, думает».

И вот эти воспоминания во всей своей яркости красок и остроте переживаний вернулись к стареющему писателю, чтобы не только его заставить оглянуться в пору детства как в «цепочку неслучайностей», но и нас, читателей, пережить, каждому по-своему, необходимость возвращения к истокам, откуда многое становится виднее и определеннее…

В мемуарной книге «Освещенные окна», написанной уже в 1970-х годах, Каверин признавался: «Мысль о том, что я должен рассказать историю своей жизни, пришла мне в голову в 1957 году, когда, вернувшись из автомобильной поездки по Западной Украине, я заболел странной болезнью, заставившей меня остаться в одиночестве, хотя я был окружен заботами родных и друзей. Я впервые понял тогда, что, хотя в моей жизни не произошло ничего необыкновенного, она отмечена неповторимостью, характерной почти для каждого из моих сверстников, и разница между ними и мной состоит только в том, что я стал писателем и за долгие годы работы научился в известной мере изображать эту неповторимость… Я остался наедине с собой, я остановился с разбега. Задумался — и началось то, что до сих пор происходило только в часы бессонницы: всматривание в себя, воспоминания.

…Так ко мне вернулось детство, которое судит и приговаривает „без личных видов“ (А. И. Герцен. — Н. С. ), беспристрастно и строго».

Результатом этого возвращения к истокам стала повесть «Неизвестный друг», написанная в конце 1950-х годов. Имена родных и друзей были изменены, многие эпизоды памятью или художественными задачами упущены, и, по словам самого Вениамина Каверина, «рассказанное было настроено на ломающийся голос мальчика, с трудом привыкающего к собственному существованию…».

Тем не менее повесть «Неизвестный друг» стала ценным свидетельством о детстве и отрочестве писателя. Но, вероятно, с годами и десятилетиями, когда памяти свойственно обостряться и из глубин ее выплывают неожиданно самые, казалось бы, мелкие и незначительные подробности, складывающиеся, подобно стеклышкам в калейдоскопе, в определенный рисунок характера, Вениамин Каверин ощутил необходимость еще раз вернуться к воспоминаниям о ранней поре жизни — на этот раз оставив имена родных и близких ему людей в их подлинности.

Так появилась в 1970-х годах книга «Освещенные окна», в которой не просто воспроизведены, но осмыслены и переосмыслены факты биографии, начиная с самых ранних лет. И в ней звучит уже не «ломающийся голос мальчика», а уверенный голос стареющего человека, вернувшегося еще раз к своим истокам, словно для того, чтобы опровергнуть истину о том, что в одну реку дважды войти невозможно.

Вениамин Александрович Каверин в эту реку вошел. И таким образом эта замечательная книга, написанная им в зрелые годы, стала для нас самым ценным источником информации, несмотря на то, что в мемуарных книгах, как правило, прошлое предстает перед человеком в несколько иных, более пастельных и ностальгических красках. Это порой нивелирует остроту происходивших событий, зато придает поэтичность и чувство утраченного, без которого любые мемуары кажутся бледными…

Эпиграфами к «Освещенным окнам» стали два характерных высказывания.

«Буря не утихала; я увидел огонек и велел ехать туда». Пушкин.

«Надо потратить много времени, чтобы стать наконец молодым». Пикассо.

Удивительно точно и образно раскрывают эти эпиграфы разных эпох и разных творцов смысл воспоминаний Вениамина Александровича Каверина! Потому что, кроме «первого плана», состоящего из того, что ближе к старости человек видит манящий огонек не впереди, а позади, и велит всем своим обострившимся чувствам и помыслам устремиться туда, к началу, для того, чтобы осознать, как это трудно, но необходимо, «стать молодым», припомнив прошедшее с позиций опыта прожитой жизни; есть в этих словах и «второй план» — то ощущение непрерывности культурных традиций в самом широком понимании, которое писатель накапливал и хранил в себе всю жизнь.

И еще — драгоценное чувство неразделенности, неразрывности русской и мировой культур.

Не случайно в самом начале «Освещенных окон» приводятся слова А. И. Герцена: «Да, в жизни есть пристрастие к возвращающемуся ритму, к повторению мотива; кто не знает, как старчество близко к детству? Вглядитесь, и вы увидите, что по обе стороны полного разгара жизни, с ее венками из цветов и терний, с ее колыбелями и гробами, часто повторяются эпохи, сходные в главных чертах. Чего юность еще не имела, то уже утрачено, о чем юность мечтала без личных видов, выходит светлее, спокойнее и также без личных видов из-за туч и зарева».

Вениамин Александрович Каверин начинает свои воспоминания с бани, куда водила его нянька Наталья, с бессонницы, с романа няньки Натальи с молодым актером, оставшимся ради нее в Пскове, когда его труппа уехала, с гимназистки Маруси Израилит, готовившей его по математике к поступлению в приготовительный класс, с неудачного дважды поступления в Псковскую губернскую гимназию, переименованную к тому времени в гимназию Александра Первого Благословенного, в честь столетия Отечественной войны 1812 года. Иными словами, с тех событий, которые оказались для него важнее воспоминаний о семье — не потому, что родители, братья и сестры не были ему дороги, а потому, как представляется, что для сложившегося, определившегося писателя значительно существеннее стали те неуловимые моменты формирования, что в конечном счете и складываются в личность, впитывающую в себя окружающий мир во всём его разнообразии и пестроте впечатлений.