Наталья Старосельская - Каверин

Считается, что Вениамин Александрович, никогда не состояв в партии, не принимал участия в общественной жизни писательского сообщества и всей страны. Это ошибочное мнение.

Можно занимать высокие посты и постепенно, один за другим, сдавать свои прежние идеалы.

Можно проводить на разного рода собраниях и совещаниях гораздо больше времени, чем за письменным столом, чтобы твое «участие» было заметно даже при молчании. Можно откровенно продавать свой дар (и даже его отсутствие) в обмен на почести, общественное положение. Можно, наконец, «мелькать», оказываясь в нужное время в нужном месте.

Но есть куда более высокое назначение — служить однажды и навсегда избранному делу с честью и достоинством, оставаясь на протяжении всей жизни верным своим нравственным принципам, своему «символу веры».

Это и был путь Вениамина Александровича Каверина, признававшегося с одинаковой долей иронии и горечи в «Эпилоге»: «В том, что я — несовершившийся общественный деятель, меня убеждают мои непроизнесенные речи. Гуляя по лесу, я мысленно произнес не менее сотни речей по разным поводам, но в целом направленных против страха… В сущности, трагедия советского писателя в том, что он никогда не остается наедине с собой. Всегда присутствует третий — государство в любой форме, иногда почти незаметной и поэтому особенно опасной. Но невозможно изобразить других, если не увидеть, не узнать, не понять себя без свидетелей и подслушивающих аппаратов. В основе любого искусства лежит одиночество, связанное с самопознанием, и не много выигрывает художник, видя себя испуганным, притворяющимся, подравнивающим истину… Но вернемся к моей неосуществившейся общественной карьере. Я много раз избирался в правление Союза писателей Москвы и Ленинграда. Перед войной я был членом ленинградского секретариата. Немало времени и сил было отдано секции прозы. Я не лгал в своих выступлениях и даже думаю, что, если бы они сохранились, в них можно было бы найти дельные замечания. Но впервые мне посчастливилось почувствовать себя человеком, причастным к подлинному общественному делу, когда я стал членом редколлегии альманаха „Литературная Москва“».

С альманахом, как уже говорилось, было покончено довольно быстро и бесцеремонно. С тем бо́льшим воодушевлением встретил Вениамин Александрович Каверин появление бесцензурного альманаха «Метрополь», выпущенного в количестве десяти экземпляров и мгновенно оцененного по достоинству зарубежными издательствами. «Это — явление в истории русской литературы, и, как почти каждое подлинное явление, оно подверглось разгрому».

На страницах этого альманаха тоже соединились писатели опытные и начинающие — С. Липкин, В. Аксенов, А. Вознесенский, А. Битов, И. Лиснянская, Ф. Искандер, Ф. Горенштейн, Ю. Карабчиевский, Е. Попов, В. Ерофеев и другие. Получил свою тяжкую ношу каждый — исключения из членов Союза писателей, возвращенные из издательств и редакций рукописи, закрытые киносценарии, «зарезанные» переводы. Всё это означало не только несмолкающие вопли «прогрессивной» (заказной) критики, но и экономическую блокаду — людям становилось не на что жить…

Вениамин Александрович Каверин провел параллель во многом неожиданную, но поражающе точную: вряд ли что-то зная о Льве Лунце, участники «Метрополя» осуществили основные пункты его программы — «право на несходство», «требование права на свое лицо и свои литературные вкусы», «отрицание любого устава».

Так произошло очередное «возвращение времени». И для писателя, и для внимательных, влюбленных в его творчество читателей.

Говорят, время движется по спирали, на каждом витке повторяя события, но повторяя их иначе, как правило, с более драматическим, а порой и трагическим оттенком. Но ведь мы не вправе и не в силах выбрать время — это оно выбирает нас. А когда оно возвращается, ключ памяти становится намного тяжелее замка, в котором надо этот ключ провернуть, чтобы открыть дверь в прошлое. Оно оказывается дверью и в будущее. И помнить об этом необходимо, как бы ни было светло или горько.

Завершенная в 1979 году книга Вениамина Александровича Каверина «Эпилог», разумеется, не могла быть опубликована в СССР в глухие брежневские времена. Николай Вениаминович Каверин писал: «О публикации „Эпилога“, в котором рассказывается о советском периоде, нечего было и думать. В книге, в частности, идет речь о попытке НКВД завербовать Каверина в качестве литературного стукача осенью 1941 года (больше им делать было нечего в момент, когда замкнулась блокада Ленинграда, а Гудериан наступал на Москву). Идет речь о подготовке депортации евреев в период „дела врачей“ и связанной с этим попытке состряпать письмо „видных евреев“ с просьбой расстрелять „врачей-убийц“, о травле Солженицына, о разгроме „Нового мира“ Твардовского. И всё это описано участником событий, да еще каверинским пером!.. Публиковать книгу за рубежом Каверин не хотел. Он собирался и дальше писать и печататься и совершенно не стремился в тюрьму или эмиграцию. Было решено рукопись отложить до лучших времен, а для безопасности — переправить за границу, пусть там лежит и дожидается своего часа. В это время власти как раз собирались изгнать за границу Владимира Войновича, и Каверин с ним договорился, что если Войнович действительно уедет, то рукопись будет к нему переправлена. Просто отдать ее Войновичу, чтобы он взял рукопись с собой, представлялось слишком рискованным, и, кроме того, работа над мемуарами была еще не совсем закончена. Потом, когда Войнович уже уехал, а книга была завершена, я попросил Люшу (Елену Цезаревну Чуковскую) помочь с пересылкой рукописи. Я знал, что у нее есть немалый опыт в делах такого рода. Но, видимо, как раз в это время она не могла сама этим заниматься, так как „всевидящее око“ внимательно за ней присматривало в связи с ее участием в делах Солженицына. Поэтому она попросила Бориса Биргера, известного во всём мире, но не признанного Советской властью художника, помочь переслать рукопись. Самого Каверина во все эти детали я не посвящал, он только знал, что я намерен обеспечить пересылку рукописи Войновичу. Именно из-за этого был момент, когда дело приняло неожиданный оборот и едва не сорвалось. Биргер обратился с просьбой отвезти рукопись к своему знакомому, австрийскому дипломату, а тот усомнился, действительно ли автор желает, чтобы его мемуары были переправлены на свободный Запад. И они оба, Биргер и дипломат, приехали на дачу к Каверину в Переделкино, чтобы получить личное одобрение автора. Меня в этот момент на даче не было, и никто не мог объяснить Каверину, какое отношение имеет Биргер, а тем более неизвестный австриец, к „Эпилогу“. Тем не менее всё обошлось благополучно. Каверин всё понял, подтвердил свое одобрение задуманной пересылки, и „Эпилог“ уехал к Войновичу, где и пролежал „до лучших времен“. „Лучшие времена“ в конце концов наступили, книгу не пришлось публиковать за рубежом».