Анатолий Домбровский - Неистовый сын Трира [роман-трилогия]

– Ты можешь раздеться сама, Женни?

Женни открыла глаза, но ничего не ответила.

– Ты слышишь меня? – с тревогой спросил Карл.

– Слышу, милый, – тихо ответила Женни. – Я совсем больна. Я думала, что не доеду. Так долго, так долго… И далеко. Мне уже казалось, что никакого Брюсселя вообще не существует… Положи Женнихен на кровать и помоги мне, – попросила Женни. – Нужна горячая ванна и горячее молоко. Это возможно?

– Да, Женни, да. И еще я приглашу врача. У меня уже есть знакомый врач. Я пошлю за ним.

Женни стало лучше лишь на четвертый день. Пока Карл спал, сидя в кресле, она сама спустилась на кухню за едой для малыша. Потом разбудила Карла, сказала:

– Ты можешь наконец лечь. У меня хватит сил, чтобы позаботиться о себе и о Женнихен. И о тебе, конечно, Карл. У тебя совсем измученный вид, мой дорогой.

– Пустое, – сказал Карл. – Сейчас я выпью чашки две кофе, выкурю сигару, и все будет в порядке.

Он улыбался. Обнял Женни, прижал к груди. Помолчали. Потом Женни спросила:

– Нам разрешили поселиться в Бельгии, Карл?

– Этого я еще не знаю, – ответил он. – Мне надо побывать у Майнца, здешнего адвоката. Он взялся помочь мне. Если ты позволишь, то я сейчас же пойду к нему. Думаю, что уже должны быть какие-нибудь результаты.

– Конечно, Карл, – согласилась Женни. – Ты можешь заняться своими делами. Я чувствую себя уже вполне хорошо.

– Я рад, Женни. Я рад, что ты здесь и что ты здорова.

Следовало бы, наверное, рассказать Женни о том, как он тосковал по ней, с каким нетерпением ждал ее приезда, какие тревожные мысли посещали его во все дни ожидания, как силой воображения вызывал ее образ, как воскресало у него где-то под сердцем желание, эхо далеких студенческих лет, написать ей стихи, полные самых нежных чувств и самых красивых слов. Но ни о чем таком он рассказывать Женни не стал.

– Я рад, Женни, – повторил он. – Я очень рад.

– Спасибо, Карл. Спасибо, мой лохматик. – Женни обеими руками пригладила Карлу волосы. – Я тоже тосковала и очень торопилась сюда, тревожилась за тебя.

Карл засмеялся, поцеловал Женни. Он был счастлив. Она говорила: «Я тоже… Я тоже…» – значит, чувствовала все, что происходило в его сердце.

Майнц встретил Карла приветливо, но заговорил не о деле, а о погоде:

– Я вспоминаю зиму в Германии, на Рейне. – При этих словах он вздохнул и мечтательно закатил глаза. – Ах, какая там зима, доктор Маркс, какая красота! Тихо, светло, лежит мягкий белый снег, дети катаются на санках с горок, у них румяные лица, они весело смеются, галдят… И все, заметьте, говорят только по-немецки…

– Тоскуете по родине, господин адвокат? – сочувственно спросил Карл.

– Не скрою: очень тоскую. Иногда эта тоска становится невыносимой. А с вами такого не бывает, доктор Маркс?

Карл не ответил.

– У меня здесь большая семья, дом, контора, большой круг лиц, которые пользуются моей помощью, – продолжал Майнц. – Словом, я крепко прирос к этой земле, доктор Маркс. А что удерживает здесь вас? Вы поссорились с прусским правительством? Помиритесь. Многие прекрасные люди, исповедующие ту же веру, что и вы, спокойно живут в Германии. Я знаю таких людей.

– Простите, каких, господин адвокат? – спросил Карл. Разговор его раздражал.

– Людей, которых в бельгийском министерстве юстиции принято называть опасными демократами и коммунистами, – ответил Майнц.

– И кого же в уважаемом министерстве так называют, господин адвокат?

– Например, вас, доктор Маркс.

– Демократом и коммунистом?! – усмехнулся Карл.

– Да, именно так. Более того – тут я выдаю вам государственную тайну, – понизил голос Майнц, – министр юстиции дал указание ведомству общественной безопасности установить за вами слежку.

– Господин адвокат… – Карл сел. – А откуда вам известно о распоряжении министра юстиции?

– За эти сведения вы должны будете поблагодарить месье Жиго, – ответил Майнц. – Обычно я не сообщаю своим клиентам имена людей, которые доставляют мне секретные сведения. Кстати, вот сведения, которые сообщил мне также Филипп: глава ведомства общественной безопасности вчера подписал письмо, адресованное бургомистру Брюсселя. Он требует, чтобы бургомистр выяснил, не намерены ли вы издавать здесь свою газету.

– Нет.

– И далее, – продолжал Майнц, – полицей-директор из Аахена, который расположен, как вам известно, на прусской территории, недавно запросил наше ведомство, не находятся ли уже в Брюсселе, кроме вас, доктор Маркс, господа Гервег, Руге и Бёрнштейн. Вы знакомы с этими господами?

– Разумеется, – ответил Карл.

– Полицей-директор интересовался также тем, не собираетесь ли вы и перечисленные господа пересечь границу Пруссии.

– Все это крайне интересно, – сказал Карл. – Но как все это отразится на моем деле? Получу ли я вид на жительство? Несколько дней назад приехала моя жена с дочерью. Оставаться долго в отеле не позволяет наш бюджет. И вообще, отсутствие определенности в моем положении – источник всяких неприятных мыслей и чувств. Надеюсь, вы это понимаете.

– Я ваш друг, доктор Маркс. И если вы действительно намереваетесь остаться в Бельгии, дайте слово или обязательство, какое потребует полиция. При этом запомните: никто вам не позволит здесь заниматься антипрусской пропагандой. И антибельгийской. Занимайтесь философией, политической экономией, любой другой наукой. Так и скажите: «Хочу заниматься наукой». И все. Но если у вас есть другие желания – а они у вас есть, я это знаю, – вы о них умолчите. Это мой совет. И моя просьба.

…Дома ждало приятное известие: пришло письмо от Энгельса.

Энгельс сообщал, что получил наконец несколько экземпляров «Святого семейства», книги, которую они вместе писали в Париже. Удивлялся, почему Карл поставил его фамилию на титульном листе первой: «Ведь я почти ничего не написал. И все узнают твой стиль».

– Это действительно так? – спросила Женни.

– Он написал полтора листа. Остальные двадцать – я. Но мне очень хотелось, чтобы фамилия Энгельса стояла первой. Жаль, что ты до сих пор не знакома с Энгельсом, что тебя не было в Париже, когда мы писали «Святое семейство».

– Мне кажется, что вы в Париже не только писали, но и приятно проводили время, Карл. Разве не об этом его слова: «Ни разу я еще не был в таком хорошем настроении и не чувствовал себя в такой степени человеком, как в течение тех десяти дней, что провел у тебя»?

– Где ты прочла эти слова? Ведь они, кажется, из другого письма, которое мы получили еще в Париже?

– Хорошая у меня память? – засмеялась Женни.

– Великолепная! Но слова Энгельса о другом: они о нашем философском вдохновении, о радостях от наших научных удач.

– Ладно, читай дальше, – попросила Женни.