Юлий Квицинский - Время и случай

Папист говорил, что к нему настороженно относятся потому, что он сын видного нациста из берлинского района Кепеник. Отец в конце войны погиб, он же с молодых лет вступил в ССНМ и затем в партию, но люди ему не верят, считают перевертышем. Собеседник он, однако, был интересный. Остро и верно подмечал перемены в политических настроениях берлинцев, умел серьезно анализировать реакцию людей на те или иные повороты политики СЕПГ, давал меткие характеристики тогдашним руководителям берлинского окружкома. В общем, порой создавалось впечатление, что он излагает ранее написанный и тщательно продуманный материал. Для журналиста это было не так уж неестественно. Правда, Папист давал понять, что его обязанности не исчерпываются журналистикой, что он информирует по партийной линии кого следует, приглашается на инструктажи функционеров. В разговорах он всегда выступал с подчеркнуто ортодоксальных партийных позиций, все, даже сомнительные, меры властей, вроде похода членов ССНМ против владельцев телевизионных антенн, повернутых на Запад, горячо одобрял.

Информация, поступавшая от Паписта, вызывала интерес. Она была всегда острой и актуальной. Именно по этой причине и учитывая ее «складность», я несколько раз высказывал послу Первухину предположение, что, пожалуй, Папист пописывает не только в свою газету и в окружком СЕПГ, но и в МГБ ГДР. «Ну, это можно попробовать перепроверить, — говорил он, — а ты, когда его слушаешь, почаще хвали Ульбрихта, как бы он тебе ни критиковал его решения».

С начала 1961 года в разговорах Паписта стала появляться все более настойчивая нотка: в ГДР положение быстро ухудшается, нарастает внутренняя нестабильность, единственный выход — закрыть границу с Западным Берлином. Папист рассказывал о совещаниях, которые проводил с активом берлинской организации СЕПГ тогдашний секретарь окружкома по пропаганде Зельбман. По его словам, секретари низовых организаций вновь и вновь поднимали вопрос о принятии более решительных мер по пресечению ухода населения на Запад.

Мы слали об этом сообщения в Москву. Однако из МИД СССР шли одни и те же ориентировки — это экстремистские настроения части функционеров, подобная мера дискредитировала бы всю политику СССР в германском вопросе, а Хрущев даже высказался в те месяцы в беседе с кем-то из западных деятелей в том плане, что у нас и в мыслях нет построить стену поперек Берлина. Длинные записи бесед Хрущева с руководящими деятелями Запада мы регулярно носили Ульбрихту, я ему их переводил, а он прилежно записывал, а потом использовал в своих речах.

Сказал он в одной из них, что нет у него намерения строить и стену в Берлине. Впоследствии это многократно истолковывалось в том плане, что коварный Ульбрихт все же проговорился, да вот только тогда внимания на это не обратили. На самом же деле он лишь очередной раз использовал в своей речи хрущевскую аргументацию, демонстрируя тем самым «полное единство» позиций по германскому вопросу между ГДР и СССР. О закрытии границы он впервые заговорил в тот памятный день на даче, о котором я писал выше.

Соответственно и я всякий раз доказывал Паписту, что закрывать границу нельзя. Он все более яростно спорил, заканчивая всякий раз беседу словами: «Der Rolladen muss runter! (то есть жалюзи должны быть опущены). Скажи об этом своему шефу».

Летом, еще до августовских событий, Папист ушел в отпуск и уехал из Берлина. Мы с ним встретились через пару недель после закрытия границы. Он говорил, что, услышав по радио о решении правительства ГДР, срочно вернулся в Берлин, участвовал в уличном патрулировании с рабочей дружиной своего предприятия. При этом он сказал, что я-то, наверное, знал о предстоящих событиях и мог бы ему хотя бы намекнуть, что предстоит что-то важное. Он бы тогда в отпуск не пошел и 13 августа был бы на месте, а так, мол, пару дней все же потерял.

Я ответил ему, что о планах на 13 августа знали вообще считанные люди, так что ничего я ему сказать, разумеется, не мог. Он отнесся к этому как бы с пониманием. Потом мы встречались все реже. Я все больше занимался Западным Берлином, а он разводился со своей женой, начал попивать, а потом и вовсе куда-то исчез.

Как бы там ни было, получается, что какая-то из западных разведок в течение полугода через помощника посла СССР в ГДР буквально с пеной у рта уговаривала нас закрыть границу в Берлине. Да еще как уговаривала, систематически поставляя данные об усиливающемся внутреннем развале республики и о нарастающем давлении на руководство СЕПГ партийных низов.

Говорят, все это был особо изощренный прием, чтобы вовремя узнать, готовим ли мы такую акцию. Может быть. Но тогда у Паписта должен был быть в начальниках большой авантюрист или круглый дурак. Он ничего не узнал. А эффект был такой. Выйдя от Ульбрихта после беседы с ним в Народной палате, когда разговор сразу пошел уже о колючей проволоке. Первухин заметил: «Смотри-ка, а твой Папист оказался прав».

Вот и задаю я себе до сих пор вопрос: а не был ли кто-то на Западе так заинтересован в сохранении двух Германий, что и стена казалась подходящим методом? Ведь отвечать-то за нее должны были в Москве.

В сентябре 1965 года я окончательно покидал Берлин. Перед отъездом я зашел попрощаться к П. А. Абрасимову. В конце разговора он открыл свой сейф, вынул оттуда мое объяснение по делу Паписта и велел мне порвать его. Так я и сделал.

В Москве я начал работать в не так давно созданной референтуре по Западному Берлину. Была это одна комната, в которой сидели когда три, когда четыре человека во главе с заведующим А. А. Токовининым. В «предбаннике» этой комнаты стоял и до сих пор стоит большой металлический шкаф, забитый досье с документами, причем многие из них времен 1945–1947 годов. Были среди них и такие, которых я потом нигде не мог обнаружить в наших архивах, например договоренность маршала Жукова с американцами при вводе союзнических войск в Берлин о том, что там не будет размещаться атомное оружие.

Этот шкаф до сих пор стоит в моих глазах как немой укор нашему архивному делу, нашему отношению к документам. Сменялись люди в референтурах, каждый из них наводил порядок в хозяйстве, выкидывал старые документы «за ненадобностью и неактуальностью»; проверить, есть ли подлинник документа в архивном управлении МИД СССР, ленился или не хотел, так как могли потребовать сдать бумагу на архивное хранение, а это лишняя возня, да и вдруг бумага понадобится самому в работе. В итоге получалось у нас не раз так, что наши дипломаты зачастую просто не знали всех документов по тому или иному вопросу, а другая сторона все знала, умело пускала в ход каждую закорючку в каком-либо письме наших представителей или в советской ноте двадцатилетней давности. Картина эта была характерной не только для германских дел. Не было и нет у нас надежной системы регистрации, накопления и целенаправленного использования информации. Нет и людей, специально занимающихся этим делом. На этом нас не раз больно били и, вероятно, бить будут.