Юлий Квицинский - Время и случай

В общем, в итоге этой работы, которая продолжалась несколько месяцев, сначала родилась большая справка об имеющихся у нас в свете четырехсторонних соглашений и решений возможностях. Внимательно прочитав ее, В. М. Фалин довольно хмыкнул и сказал: «Говорил же я всем, что если хорошо покопать, то толк будет». После этого он поручил разработать уже конкретную программу мер для доклада министру и последующего обсуждения с руководством ГДР.

Такую программу мер мы быстро составили и отправились с ней к В. С. Семенову. Он читал ее с большим интересом и видимым удовольствием. Кое-где он вносил поправки, стремясь уменьшить остроту возможной конфронтации по тому или иному вопросу, приговаривая, что в Берлине лучше переосторожничать, чем довести дело до взрыва.

С этими поправками Семенов, Фалин и я понесли бумагу А. А. Громыко. Он долго читал ее и вдруг разозлился. «Чертовщину какую-то написали, все алгебра, загадки, никуда не годится», — сказал он Семенову. Тот начал возражать. Постепенно Громыко смягчился и сказал, что он, по сути дела, возражений не имеет, но весь документ надо переписать так, чтобы и ребенку было понятно. «Если я не понимаю, — заметил он, — то кто вас в Политбюро с вашим планом поймет?»

Выйдя от Громыко, Семенов довольно улыбался. «Все в порядке, — подытожил он. — Не расстраивайтесь. Министр наш германские дела не очень знает, поэтому и ругается. Но он прав, что надо все в записке в ЦК хорошенько разжевать».

План наш в итоге сработал. В комментарии к изданному правительством ФРГ четырехстороннему соглашению можно найти строки о том, что начатая Советским Союзом и ГДР система мер в отношении Западного Берлина, не оставляя возможности для эффективного противодействия, вела к последовательному ухудшению позиций трех держав и ФРГ, что вынуждало поскорее начать переговоры с целью выработки соглашения.

По настоянию Фалина и при активной поддержке Семенова министр дал согласие на мое назначение заместителем заведующего 3-м Европейским отделом. Мне не было в тот момент и 33 лет — случай для тогдашнего МИД СССР экстраординарный. Но Семенов проявил здесь упорство. Он повторял, что, если человек молод и неопытен, но хочет работать и имеет к тому способности, его надо двигать вперед. «Ты, — говорил он, — потаскай эту ношу, поучись, авось из тебя что-то и выйдет. А если человека вовремя не выдвинуть, «передержать», то он, глядишь, потом и работать не захочет или будет работать вполсилы».

Между тем с правительством В. Брандта у нас завязывался все более тесный и доверительный контакт. Тогдашний руководитель ведомства федерального канцлера Э. Бар действовал смело, напористо и решительно. Он не только имел интересные предложения, но и проявлял себя как отличный знаток нашей психологии, «придворной» кремлевской кухни.

У нас любили тайную дипломатию до самозабвения, с великой охотой организовывали всякого рода «доверительные каналы» с выходом на руководителей иностранных государств. В качестве гонцов, обслуживавших эти каналы, работали высокопоставленные представители КГБ либо специально выделенные для этих целей дипломаты из центрального аппарата. По этим каналам поступало много интересного. Но в целом полезность этой системы всегда вызывала у меня большие сомнения: наши послы в крупных странах не знали, что творится у них за спиной и теряли уверенность в своих действиях, другая же сторона, если она была достаточно сообразительна, могла «скармливать» по доверительным каналам нам любую направленную информацию, будучи на все сто процентов уверенной, что эта информация будет непременно положена на стол высшему кремлевскому руководству. Гонец, работавший в «специальном канале», почти никогда не оспаривал того, что ему сообщали для Москвы, хотя бы из одной боязни не понравиться своему высокому «источнику», который всегда мог поставить вопрос о его замене.

Бар все это знал или чувствовал и виртуозно использовал в политической игре. Иногда его даже подозревали и свои, и союзники в том, что в «чрезмерной дружбе» с Москвой не все чисто. Он, конечно, мог рискнуть, пойти на неординарные шаги. Но я, пожалуй, не знал ни одного другого немецкого дипломата, который с таким искусством реализовывал бы главное правило любой дипломатической операции — заставить другую сторону поверить в то, что удовлетворение ваших интересов отвечает ее собственным интересам. Убежденный сторонник единства немецкой нации, выхода Германии на самостоятельную роль в Европе и мире, Бар не только блестяще владел искусством политической интриги, но и далеко смотрел в стратегическом плане.

Доверительные контакты с Баром начались задолго до заключения Московского договора. В их развитие в феврале, марте и мае 1970 года он приезжал в Москву и вел длительные переговоры с А. А. Громыко, в ходе которых готовились и текст Московского договора, и так называемая «Бумага Бара», охватывавшая все вопросы, которым не находилось места в самом договоре, но которые должны были стать частью единого пакета общего урегулирования. Этот документ имел статус заявления о намерениях, но по своему содержанию был, пожалуй, не менее важен, чем договор.

Во все более тесный деловой и личный контакт с Баром в этот период входил В. М. Фалин. Я мог наблюдать за происходившим, правда, лишь со стороны, ввиду чрезвычайной секретности, которой были окутаны переговоры. Московский договор по своему тексту получался не совсем таким, каким его хотел бы видеть А. А. Громыко. В нем с самого начала проглядывало намерение немецкой стороны записать такие формулировки, которые позволили бы и после заключения договора говорить о неизменности прежней правовой позиции ФРГ в вопросе о Германии и Берлине, по крайней мере в ее основных, принципиальных положениях. На передний план выпячивалось, например, положение о взаимном отказе от применения силы, как будто ФРГ к 1970 году всерьез могла представить себе возможность применения силы в отношении Советского Союза. Тезис же о незыблемости границ в послевоенной Европе, включая границу по Одеру — Нейсе, ставился в контекст именно неприменения силы. Таким образом заранее закладывались подходы к включенному затем в хельсинкский Заключительный акт положению о возможности изменения границ мирным путем. Соответственно немецкий текст договора говорил не о незыблемости границ, а лишь об их «ненарушении», что затем для советской публики было, с согласия Бара, упрятано в русском альтернате договора за термином «нерушимость», что не одно и то же.

Разумеется, широко обсуждать такие неприятные особенности подготавливаемых исторических документов было не очень с руки. Они вызывали вопросы в собственном коллективе, а могли вызвать сомнения и еще где-нибудь. Кроме того, деталями переговоров с Баром пристально интересовались США, Англия и Франция. В Вашингтоне многим не нравилось, что Брандт взял столь быстрый темп в делах с Москвой. Ему там, конечно, доверяли, так как он прошел в своей жизни суровые экзамены на верность США и Западу, но все же американцам, видимо, представлялось чем-то по меньшей мере непривычным то, что западные немцы теперь разговаривают с Москвой не только не через них, но и без них. Примерно такое же настороженное отношение было и в Лондоне. Французы же были недовольны и чрезмерной самостоятельностью немцев, и попыткой Бонна выступить конкурентом Франции по развитию активных, «преференциальных» отношений с Советским Союзом, установленных не так давно де Голлем. Все это еще больше сгущало атмосферу таинственности вокруг переговоров с Баром и контактов с ним вообще.