Эрвин Бартман - Тяжелые бои на Восточном фронте [Воспоминания ветерана элитной немецкой дивизии, 1939–1945]

– Я тоже, – раздался чей-то голос из угла вагона, – тоже никого не трахал. У меня в жизни еще не было ни одной девчонки.

Все рассмеялись. Большинство обычных солдат в «Лейбштандарте» месяцами сражались, не имея ни дня отпуска, ни разу не выспавшись. И так длилось до тех пор, пока мы не покинули Самбек. Сама мысль о женщинах была вне досягаемости наших молодых умов…

Через несколько часов мы остановились в маленьком городке. Из-за жары и духоты нам разрешили выйти из вагона. Шутки о том, чтобы вернуться и спасать румын, то и дело витали в воздухе, хотя мало кто верил, что теперь нас и в самом деле вернут на прежние позиции.

Пока мы бездельничали в тени деревьев, несколько местных жителей скрасили нашу скуку и предложили местный алкогольный напиток, который пили в горячем виде. Из вежливости мы согласились попробовать.

Просвистел свисток, и мы снова забрались в вагоны. Эшелон, по-прежнему устремленный на запад, теперь вышел на обширные сельские просторы. Из каждого вагона доносилось веселое пение. Мы все еще по-прежнему испытывали чувство неиссякаемой верности к нашему фюреру. Душой и телом мы были гордыми инструментами его несокрушимой воли, проявлением духовной силы, которую он пробудил в сердцах немецкого народа.

Когда наступили сумерки, я стоял у открытой двери вагона, наблюдая, как под стук колес с каждым километром высокие дымчатые облака становятся розовыми, а затем краснеют. Что-то очаровывающее было в этом украинском пейзаже – возможно, необъятность неба, – и я задавался вопросом, доведется ли когда-нибудь сюда вернуться. Возможно, после того, как мы выиграем войну. Когда опустилась теплая, бархатная темнота, я занял место среди своих товарищей, которые уже крепко спали на набитых соломой мешках. Это были просто фантастические постели по сравнению с кирпичной крошкой в каком-нибудь полуразрушенном доме или бетоном холодных бункеров, вздрагивающих от артиллерийского огня.

Золотистая соломенная пыль кружилась в почти горизонтальном потоке утреннего солнечного света, который пробивался к нам из вентиляционного отверстия в стенке вагона. Постепенно я пришел в себя после непрерывного восьмичасового сна.

– Доброе утро, Эрвин, – прощебетал чей-то голос рядом.

Эти слова произнес человек, который, засунув руки в карманы, стоял у открытой двери вагона. Я признал в нем одного из санитаров, ветерана боев под Дюнкерком. Все еще сонный, я с трудом поднялся на ноги и смахнул солому со штанов.

– Привет, Ганс. – Я осторожно переступил через своих все еще спящих товарищей. Добравшись до двери, я закрыл глаза рукой, всматриваясь в освещенную солнцем сельскую местность. – Разве мы не должны сидеть внутри на случай, если в окрестностях бродят партизаны?

– Ну что ты! Мы теперь уже слишком далеко от линии фронта.

Опустив руку, я с упоением втянул свежий утренний воздух в свои легкие.

– Прекрасное утро.

– Выспался?

Я широко зевнул и улыбнулся.

– Как никогда, – ответил я, пригладив волосы. – Мне снилась Франция.

– Ах, Франция! Она тебе понравится. После Дюнкерка мне довелось побывать в Париже.

– Как ты думаешь, британцы отважатся высадиться еще раз?

– Вполне возможно. Сомневаюсь, чтобы нас перебрасывали туда просто для того, чтобы дать нам передышку.

Какая-то женщина махнула нам рукой, когда развешивала выстиранное белье у себя во дворе. Мы тоже махнули ей в ответ.

– Англичане не такие дураки. Они же не хотят, чтобы их потом сбросили в море, – сказал я.

– Не стоит недооценивать англичан. У них тоже есть храбрые и умелые офицеры. Наш Зепп Дитрих их уважает. Он как-то распорядился со всеми воинскими почестями похоронить одного британского майора, который не хотел сдаваться в плен. Он выхватил винтовку у одного из наших солдат и ударил его прикладом. Если мне не изменяет память, звали беднягу Тихацки, он был родом из Обералльгоя. Он как раз и обнаружил английского майора, когда тот прятался в сожженном танке. К сожалению, он был потом убит в бою. А англичанина в этой схватке застрелили. Почетный караул набрали из солдат 1-й роты, которые дали салют над его могилой.

Кто-то похлопал меня по плечу. Это был Борис, наш румынский товарищ.

– Отойди-ка, Эрвин. Мне надо отлить.

Встав перед открытой дверью вагона, он расстегнул ширинку…

После нескольких дней пути – а обычно военные эшелоны редко следовали к месту назначения прямыми маршрутами – мы прибыли на сортировочную станцию где-то в немецком Сааре. Здесь мы выскочили из вагонов, чтобы размять ноги. Осмотреться нам мешал двухметровый деревянный забор, на который тут же стал карабкаться санитар Ганс.

– Я просто задыхаюсь без пива! Кто-нибудь составит мне компанию?

Я с удивлением посмотрел на него. Неужели он сможет отлучиться без разрешения?

– Ха. Только скажите им немного подождать, – засмеялся он.

Взобравшись на забор, санитар задержался, чтобы помахать нескольким своим товарищам, которые тоже, посчитав жажду пива нестерпимой, уже перебрались на другую сторону.

– Они с ума сошли, – воскликнул Борис, – если эшелон уедет без них, то их просто отдадут под суд за дезертирство.

Время неумолимо летело. То и дело кто-нибудь из нас вставал на цыпочки, с тоской вглядываясь в сторону пивной на углу улицы. До нее было не так уж далеко.

– Хитрый старый пес, – сказал Борис, – должно быть, он знал, что рядом есть пивнушка.

Когда раздался свист паровоза, у забора появились раскрасневшиеся лица, среди которых было и довольное лицо нашего Ганса.

– У меня для вас кое-что есть, – хихикнул он.

Раздался характерный звон, и над забором одна за другой появились четыре бутылки светлого пива. Мы радостно протянули к ним руки.

– Вот. Дали местные жители, – объяснил Ганс. – А теперь помогите мне поскорей забраться наверх, а то наш эшелон вот-вот тронется…

Мы остановились в деревне, расположенной юго-восточнее Парижа, где ночевали на полу деревенского зала. Наши головы смогли наконец отдохнуть от навязчивых мыслей о внезапной смерти или ужасных ранах и страданиях, которые мог принести с собой любой последующий день. Подготовка началась, как обычно, с переклички в 6:00, но, за исключением ночей, проведенных на караульной службе, у нас было много свободного времени, чтобы вдоволь наиграться в карты или в шахматы. Однако возможности познакомиться с привлекательными молодыми француженками пока не было…

Однажды утром, через несколько дней после нашего расквартирования, румяный унтершарфюрер, сын австрийского фермера, провел перекличку и приказал тем, кого он только что назвал, задержаться, а остальным – разойтись. Мое имя тоже оказалось среди названных. Когда остальная часть роты разошлась по своим делам, я огляделся и увидел, что рядом стоят лишь те, кого я не раз встречал на Восточном фронте. И на лице каждого читалось некоторое замешательство.