Эрвин Бартман - Тяжелые бои на Восточном фронте [Воспоминания ветерана элитной немецкой дивизии, 1939–1945]

– Унтершарфюрер Бартман!

Я открыл глаза. Передо мной стоял унтерштурмфюрер Шенк. Ингеборга, ее голос растаяли в вечности. Ощущение счастья, переполнявшее меня во время забытья, сменилось легкой грустью.

– Как ты думаешь, что будет дальше?

Я попытался собраться с мыслями.

– Они не смогут выбить нас силами одной пехоты. Сначала стоит ожидать артиллерийского обстрела и танковой атаки. Потом опять пойдет пехота.

Я потянулся за фляжкой с водой, чтобы промочить горло, и в эту секунду земля содрогнулась от разрывов снарядов тяжелой артиллерии.

– Пристреливаются, – предупредил я своих молодых товарищей. – Берегите головы.

Затем начался настоящий артналет, грохот разрывов слился в один сплошной гул. От воздуха, пропитанного запахом пороха и горячего железа саднило горло. Затем на мгновение воцарилась тишина, которую разорвал крик русской пехоты: «Ура! Ура!» Это был клич из преисподней, издаваемый сонмом мстительных дьяволов.

– Господи, помоги нам! – воскликнул один из рекрутов. – Их же тысячи!

Наши пулеметы зарокотали, выкашивая наступающих русских, однако они неумолимо приближались к нашим траншеям. Вскоре стволы пулеметов начали перегреваться.

– Продолжать огонь!

Волна за волной вражеская пехота бросалась навстречу ливню из пуль, и наконец атака захлебнулась. В грудах тел русских солдат иногда кто-то еще шевелился, раздавались призывы о помощи. Несмотря на постоянный прицельный огонь из наших траншей, русские предпринимали отчаянные попытки вынести с поля боя раненых и убитых.

Утро следующего дня, дня рождения фюрера, выдалось холодным и сырым. В 3 часа, еще в сумерках, русские бросились в атаку с удвоенной яростью на широком участке. Однако нам снова удалось нанести им тяжелые потери и сорвать атаку. Безусловно, если бы врагам в предутренней тьме удалось ворваться в наши боевые порядки, воцарился бы хаос. Вторую попытку выбить нас с занимаемых позиций они предприняли около 6 часов. Три огромные цепи в коричневых мундирах, одна за другой, двинулись на нас. Это напоминало кадры кинофильма о войнах древних времен. Первый ряд лег на землю, вторая цепь, шедшая за первой, опустилась на одно колено, а последняя осталась стоять в полный рост. Раздались винтовочные залпы, русских затянуло пороховым дымом. Цепи стреляли поочередно, мы отвечали им пулеметным огнем. Русские солдаты падали один за другим как подкошенные, напоминая тряпичных куколок.

У нас в тылу стали разрываться тяжелые снаряды. Пулеметы начали заедать от постоянной стрельбы, и русская пехота вот-вот должна была ворваться в нашу первую линию обороны. В этих условиях мы стихийно, без всякой команды вскочили и бросились ко второй линии траншей, не обращая внимания на жестокий артналет. Наконец моим солдатам удалось укрыться в окопах, которые были еще не разбитыми, хотя и не такими глубокими, как в первой линии.

Во время артподготовки ко мне в окоп спрыгнул армейский фельдфебель. Он отчаянно ругался, не выбирая выражений, и в его ругани постоянно повторялись одни и те же слова.

– Гребаные ублюдки! Мать вашу! Вашу мать, сволочи!

– Кто? – спросил я.

– Офицеры.

Признаюсь, я присоединился к его словам. У меня внутри тоже все кипело от ярости. Совсем недавно я водил своих новобранцев на показательную казнь дезертиров, а теперь наши командиры сами бежали впереди всех.

Теперь все, что осталось от подразделения, защищавшего линию обороны, состояло из группы отчаявшихся людей, в которую вошли все способные держать оружие – отставники, старики из «фольксштурма» [41], мальчишки из «гитлерюгенда». Никаких слов не найти, чтобы описать весь этот хаос.

Пытаясь навести хоть какое-то подобие порядка, я и несколько армейских фельдфебелей приняли командование над уцелевшими солдатами. Совершенно неожиданно для себя я, унтершарфюрер, был вынужден принять на себя командование ротой и отвечать за жизнь 80 человек, среди которых были еще почти дети.

Ночью русские снова предприняли яростную атаку во время проливного дождя, но нам, невзирая на малочисленность и большие потери, удалось удержать свои рубежи. К сожалению, поспать никому особенно не удалось из-за постоянных перестрелок. У нас заканчивалось довольствие, из еды оставался только крайне скудный неприкосновенный запас. Все солдаты были близки к тому, чтобы просто рухнуть от усталости. Затем на рассвете нам сообщили новость, самую горькую из всех возможных. Рядом атакующими были немецкие солдаты под руководством Зейдлица [42], перешедшие на сторону русских.

Под ураганным огнем нам пришлось отступить в третью, последнюю линию обороны. Окопы, глубиной не более метра, давали слабое укрытие, поэтому на равных промежутках были выкопаны индивидуальные окопы, дававшие дополнительную защиту. Мы раздали фаустпатроны, и в эту минуту появились русские пикирующие бомбардировщики. Бомбы с воем летели к земле и с пугающей точностью ложились в цель. Я укрылся в стрелковой ячейке, и вдруг мне пришла в голову страшная мысль, что если бомба попадет в окоп, то я буду похоронен заживо. В эту минуту я вновь вспомнил давно забытые молитвы.

Наконец штурмовики улетели, и сражение продолжалось. В грохоте боя послышался рев танковых моторов. Я выглянул через бруствер своего окопа. Примерно в 300 метрах от меня береза содрогалась от близких разрывов. В поле зрения появился танк «Иосиф Сталин». Со своим 122-мм орудием этот самый тяжелый советский танк должен был пробить брешь в нашей обороне, в которую потом бросились бы более скоростные Т-34. Я схватил фаустпатрон («панцерфауст») и снял пусковой механизм с предохранителя. До этого момента я всего лишь пару раз стрелял из этого оружия, да и то только на учениях, поэтому вовсе не был уверен, что смогу попасть в приближающийся танк. Сердце взволнованно стучало в груди, и его биение отдавалось в висках ударами молота. Я склонился к прицелу, устанавливая фаустпатрон для стрельбы на дистанции 60 метров [43]. Стальной левиафан приближался, сухой лязг его гусениц заглушал гул двигателя. Мой палец лег на спусковой крючок, я затаил дыхание, чтобы успокоиться, и стал ждать, когда стальной монстр окажется в пределах досягаемости.

Из индивидуального окопа в 50 метрах слева от меня поднялось облако белого дыма.

Вот проклятье! У новобранца сдали нервы, и он произвел выстрел из «панцерфауста» слишком преждевременно. Ракета вылетела из окопа, но взорвалась в 10 метрах от цели. Вражеский танк резко замер. Затем двигатель взревел, заскрежетала коробка передач – это перепуганный механик-водитель включил задний ход. Спустя минуту командир экипажа принял решение продолжить продвижение к нашей линии обороны, только на этот раз слева от меня и вне пределов досягаемости моего оружия. Уверенности экипажу тяжелого танка придавало прибытие на поле боя нескольких Т-34. Вражеская машина двинулась в направлении окопа, откуда один из моих новобранцев вел огонь из пулемета. Танковое орудие выплюнуло сноп огня, и снаряд практически сразу взорвался в наших окопах. Обстрел из танковых орудий вызвал панику в наших рядах. Бронированные чудовища приблизились к нашим окопам и принялись утюжить их. От криков солдат, которых давили гусеницы многотонных машин, кровь застывала в жилах. В ужасе мы все бросились в тыл, оставив на произвол судьбы наших раненых.