Ынсун Ким - Побег из Северной Кореи. На пути к свободе

Даже после приезда в Южную Корею мне потребовалось время, чтобы осознать правду. Я не хотела верить в то, что Ким Чен Ир был беспощадным диктатором. В Сеуле я прочла книгу японского повара, бежавшего в Токио после того, как он долгие годы готовил для Ким Чен Ира суши. Кендзи Фуджимото в деталях рассказал о жестокости и оргиях нашего руководителя. Это так далеко от образа святого защитника, который мне демонстрировали в школе, что поначалу я не могла поверить написанному.

Каждое утро в школе мы изучали один случай из примерной жизни Ким Чен Ира. Нам объясняли, что в день, когда он родился, звезда появилась над горой Пэкду, громадным вулканом, возле которого тысячелетиями селился наш народ. Это походило на волшебную сказку. Пели о добродетелях нашего освободителя Ким Ир Сена. Когда я, еще будучи ребенком, побывала в Пхеньяне, папа мне показал в парке, расположенном у реки Тэндонг, величественное дерево: на него, будучи маленьким мальчиком, забрался Ким Ир Сен, чтобы попытаться схватить радугу. Мне говорили, что именно в тот момент у него появилась идея устроить социалистическую революцию.

Сегодня весь этот обман испарился, и я со страхом смотрю в лицо истине. Теперь я знаю ужас трудовых лагерей в моей родной стране, где по меньшей мере 150 тысяч узников каждый день медленно умирают в то самое время, когда вы читаете эти строки. Я не знала о существовании лагерей, пока жила в Северной Корее; знала только, что люди исчезают. В Сеуле, слушая таких же, как и я, «перебежчиков», я поняла, что на самом деле наша страна — обширная тюрьма, в которой заключенные не сознают величины своего несчастья, так как прежде всего должны бороться за выживание.

Все эти вопросы вновь пришли мне на ум в ноябре 2010-го, когда Северная Корея внезапно подвергла бомбардировке южный остров в Желтом море. Всего в 70 километрах от Сеула от артиллерийских снарядов погибли четыре человека. Мы с сестрой сначала подумали о войне.

— Они сошли с ума! — сказала мне Кымсун.

Я, со своей стороны, не думаю, что случится большая война; равно я уверена в том, что правительство никогда не откажется ни от власти, ни от созданного втайне атомного оружия. И я спрашиваю себя, придется ли мне однажды вернуться в Северную Корею, освобожденную от тирании, нищеты и голода…

Тело у меня стало плотным, словно древесный сучок, но мне казалось, будто я вешу тонну. Я бессознательно тонула в замерзшей земле. Меня неотвратимо настигала ледяная темнота в квартире. У вялого ума больше не осталось сил бороться, а сердце лишилось мужества. Все было кончено, я больше не вздрагивала, услышав шаги на лестничной площадке. Декабрьским вечером 1997 года, в возрасте 11 лет, мое существование прекратится…

Внезапно по барабанным перепонкам ударил глухой шум. Сон? Кошмар? Я машинально приоткрыла глаза. Надо мной темнел силуэт, тень разрасталась. В испуге я проснулась. И внезапно увидела родные черты! Это мама! И Кымсун, прямо за ней.

Всплеск адреналина придал мне энергии, страх тут же испарился. Огромная радость! Я никогда не думала, что могу быть так счастлива, как в то мгновение.

Несколько часов назад я составляла завещание. И вот они! Это чудо… Я вдруг немного устыдилась своего крика отчаяния, раздавшегося в то время, когда мать и сестра уже возвращались домой. Не слишком отважно. Кроме того, я написала маме слишком суровые вещи. Она нашла мою записку, оставленную на низком столике. Я затаила дыхание. Мама читала молча. Ее лицо не выдавало никаких эмоций, я никогда не узнаю, что она чувство вала. Моя радость поблекла…

…И полностью рассеялась, когда я поняла, что, вопреки всем ожиданиям, мать и сестра вернулись с пустыми руками. Поход в Раджин-Сонбон потерпел фиаско. Мне не могли дать никакой еды, а я была так голодна! Во рту у меня ничего не было после того безвкусного бульона, с тех пор прошло два дня. Я не осмеливалась показать, что ужасно разочарована.

У мамы после долгого бесполезного путешествия был измученный и растерянный вид. Чтение моего завещания ничего не исправило. Поскольку есть было нечего, мама налила себе стакан воды.

Ее взгляд блуждал по контурам темной пустой комнаты.

— Нам теперь остается только умереть здесь, — устало проронила она. — Мы все умрем.

В молчании она упала на залатанный тюфяк, лежавший вдоль кухонной перегородки, под окошком для передачи тарелок. Там в квартире меньше всего чувствовался холод. Мы с сестрой скорчились рядом с мамой. Нас обволакивала темнота. Я погрузилась в сон, последнее наше убежище. Нас измучил голод, надежды не осталось, но, по крайней мере, я теперь была не одна.

Утром до нас донеслись крики с улицы, но мы не двигались. Мама еще несколько часов неподвижно лежала на полу, словно уснула навеки. Груз на ее плечах стал невыносимым. Мама знала, что она — последняя наша защита от голода, заразной болезни, обрушившейся на страну три года назад и с каждым днем становившейся все тяжелее. С 1995 года члены моей семьи умирали как мухи, один за другим, и мы оказались следующими в списке. За два года мама потеряла сначала свою мать, потом отца. И месяц назад не стало нашего папы: его тоже унес голод. С закрытыми глазами мама, должно быть, видела этот бесконечный похоронный фильм.

Я год не ела лапши. Однако до 1994 года я никогда не чувствовала нехватки еды, поскольку моя мать, как я уже говорила, приносила домой остатки пищи из больничной столовой. Благодаря этому мы регулярно ели рис с кимчхи , нашим национальным блюдом из квашеной капусты и специй. Кимчхи — красное, острое и придает вкус! Однажды привыкнув, потом невозможно без него обходиться. Но с тех пор, как мне исполнилось девять лет, рис у нас был не каждый день: в больнице становилось все меньше продуктов. Вместо риса мама давала нам жидкую кукурузную кашу, я ее вовсе не любила. Я хныкала:

— Не хочу это есть!

Впрочем, я знала, что ничего другого нет.

С того времени государственный магазин около нашего дома стал почти бесполезен. Маленькое бетонное строение с железными решетками на двух окнах больше походило на тюрьму, чем на магазин. Все снабжение города официально должно было проходить через это мрачное место, поскольку, согласно социалистической догме, в Северной Корее все принадлежит государству. В принципе, в магазине можно было найти и школьную форму, и рис, и масло. Но часто — ничего. В течение двух лет магазин почти всегда был закрыт из-за отсутствия снабжения. Понемногу пайки на заводе стали нерегулярными, а потом их вовсе перестали выдавать. И каждый, чтобы выйти из затруднения, покупал и продавал, что мог, на «черном» рынке, янгмаданге (рынке, который власти терпели), или прямо на улице. На порогах домов выставляли вещи на продажу, чтобы на вырученные деньги купить еду. Цены на продукты взлетели.