Евмен Доломан - На безымянной высоте

Снимаю с Грищенко мокрую телогрейку, накрываю его той, что висела у огня, она не сухая, но теплая — нагрелась.

— Как тебе, Гриня? — спрашиваю тихо, чтобы не разбудить, если задремал. Не спит, отвечает:

— Болит, очень болит… И не только в груди, даже голова… А бригады все еще нет?

— Нет, — отвечаю, рад уже тому, что он заговорил. — Скоро подойдет…

Гриша тяжело вздыхает:

— Видно, не дождусь… Жаль… Сыграю в ящик… Хотя и ящика-то не будет.

— Ну, что ты, Гриня! — не хочу даже слушать. — Что ты!

— А так хочется еще пожить. Особенно сейчас. Ведь скоро освободят наши края. Кировоград, видишь, освободили в начале января, значит, скоро и до наших мест доберутся… Как там дома, как Орина?..

Гриша отвернулся от огня и прикрыл серые глаза темными лучами ресниц.

В лесниковой избушке, где мы приютились, выбиты окна, сорваны двери с петель. Гуляет такой сквозняк, что мгновенно тушит щепку, когда я беру ее из огня, чтобы зажечь самокрутку. Холод свирепый, с одежды, которая сохнет возле печки, капает вода и замерзает на полу.

Гришино лицо в бледных отсветах огня кажется не розовым, а темно-синим, как спелая слива. Мокрый, взлохмаченный черный чуб, обрамляя лицо, придает ему выражение трагической обреченности. Гриша стучит зубами, дрожит, как будто в лихорадке, и тихо, монотонно постанывает. Наверно, холод мучает его не меньше, чем рана.

Я тоже едва сдерживаю дрожь и все же пытаюсь подбодрить Гришу. И на мне мокрая одежда, но мне теплее, ведь я все время двигаюсь: то подбрасываю хворост в огонь, то переворачиваю с боку на бок нашу одежду, чтоб быстрее высохла, то осторожно выглядываю в проемы окон: не подкрадываются ли к нашему убежищу гитлеровцы? Возле того, что смотрит на просеку, я подолгу задерживаюсь. В конце просеки темнеет полоска дороги, и мне кажется, что из-за черных кустов вот-вот вынырнут наши танки…

Однако оттуда не долетает ни единого звука, и меня это очень тревожит. За окном белеет в мягком сиянии луны заснеженная просека, виднеется темная полоса разбитой танками дороги, круто спускающейся к замерзшей реке. На ней, как и час тому назад, ни души. Тишина такая, что от нее звенит в ушах. И меня пронимает еще большая тревога и за Гришу, и за себя. Мы во вражеском тылу, далеко за линией фронта. А эта избушка не стала бы для нас западней. Вдруг наткнется на нее группа вражеских солдат — что тогда? Имеем всего один автомат с тремя рожковыми магазинами, трофейный «вальтер» да две гранаты. Надолго ли этого хватит, чтобы защищаться?! А отойти куда-нибудь с Гришей я не могу: он ранен в грудь. Ему бы оказать медпомощь и быстрее отправить в госпиталь… Но кто это сделает, когда наш санпункт находится где-то с главными силами бригады?

— Воды, воды хочу, — прохрипел Гриша.

У нас нечего пить, нечего есть. Сгребаю с подоконника горсть хрустящего снега. Губы у Грищенко спекшиеся, горячие. Снег, едва коснувшись их, быстро тает. Гриша жадно открывает рот, ловит остаток влаги с моей ладони. Его подбородок, усеянный черной щетиной, мелко дрожит. Он пытается поднять голову, но я слегка прижимаю ее к топчану:

— Ты, Гриня, не двигайся… Полежи… Скоро придет Мария или Лида, окажут тебе помощь — и все будет хорошо, — утешаю его и сам в это очень хочу верить. Иначе нельзя. Он должен жить, обязательно должен.

Гриша лежит неподвижно лицом к печке, в которой шипят и потрескивают, брызжа искрами, сосновые и березовые дрова. Глаза закрыты, но он не спит.

Я тихонько, на цыпочках, чтобы не тревожить его, подхожу к боковому окну, из которого видна дорога. Лунная тишина. Ни танков, ни людей. Невольно вырывается вздох.

— Нету? — шевельнулся Гриша. Скрипнул топчан.

— Нету.

И снова густая тишина.

Я палкой сгребаю в кучу жар на краю припечка, чтобы какая-нибудь головешка не упала на деревянный пол.

Радуюсь, что Гриша заговорил. Наверное, чувствует себя немного лучше. Но знаю: каждое произнесенное слово может ему повредить.

Выбегаю во двор за дровишками. За домом лежит большая куча хвороста, а под стеной, припорошенная снегом, горка березовых поленьев. Еще, наверное, хозяин заготовил.

Заношу в дом топливо, вожусь возле печки.

— Ты что, решил здесь до лета просидеть?

— До лета, — говорю, — или не до лета, а высушиться надо, иначе окоченеем.

Гриша стонет и скрипит зубами.

— Юра! Юра! — вдруг выкрикивает он, задыхаясь, будто ему стискивает кто-то горло. — Пристрели меня, пристрели! Я не могу больше… не могу! Слышишь?!

— Ты что, с ума сошел? А ну, замолчи! — бросаюсь к нему. В бледных отсветах дрожащего пламени Гришино лицо кажется страшным. Он корчится, извивается всем телом и надрывно стонет.

Прижимаю его за плечи к топчану:

— Успокойся, Гриша, не крутись… Полежи еще немного, уже скоро придут наши. И все будет хорошо!

— Никто в эту дыру не придет! Никакому черту мы не нужны… Даже Байрачный забыл о нас.

— Придут! Просто они еще не успели… — Вытираю с его губ сукровицу, и мне становится нестерпимо страшно за него. Когда у человека идет горлом кровь, я всегда думаю, что это уже все.

…В детстве я случайно увидел, как сельские мужики били дубинками местного конокрада. Били его, лежащего на снегу, били долго и жестоко. И с каждым ударом кряхтели так, будто выполняли какую-то тяжелую и очень нужную работу… А когда у конокрада горлом пошла кровь, один бородач сказал:

— Теперь хватит. Теперь уже все… Он долго не протянет.

И правда, через несколько дней конокрад скончался…

«Неужели не выживет Гриша? Неужели он не продержится, пока придут наши? А что наши? Разве перевязка его спасет? Ему, наверное, нужна немедленная операция. А наш армейский госпиталь плетется где-то далеко в тылах. Туда добраться нелегко. Приход бригады — это помощь скорее для меня, чем для Гриши… Да зачем эта помощь мне без Гриши?..»

— Гриша, не двигайся, чтобы не было кровотечения… Ты же мужественный, ты же умеешь держаться! — подбадриваю его, лишь бы сам поверил в то, что выживет.

Гриша притих, видно, немного согрелся. Снова выбегаю набрать сухих поленьев. Ночь звездная, морозная. Снег под сапогами скрипит густо, басовито. Треснет ветка — и катится эхо, как от выстрела, самому страшно. Полная луна высоко над лесом. Наверное, уже около полуночи, а на моих часах все еще четверть девятого. Остановились, когда попали в ледяную воду. Какого черта лейтенант Марафонов поперся на тот плес? Неужели нельзя было пробить прорубь и измерить глубину?

Огонь в печи разгорелся еще жарче. Розовато-золотистые языки пламени облизывают закопченный свод, вырываются в отверстие печи, разгоняя по углам комнаты темноту.

Гриша лежит, как и раньше, лицом к огню, молчит. Глаза закрыты, но он не спит. Боль сводит лицо, и он стискивает кулаки, чтобы сдержать стон.