Евмен Доломан - На безымянной высоте

— Родина не забудет, не забыл бы командир, — улыбаюсь.

— Это я уже слышал. Бойцы говорят правду… Иди.

Пробираюсь в кромешной тьме. Над лесом то и дело взлетают ракеты. Но теперь они похожи на призрачно-бледные шары. И такой густой повалил туман, что сквозь него не пробивается свет.

«Плохо дело, — думаю. — В таком тумане противник может застать нас врасплох. А наших не густо, да и окопы еще не соединены между собой ходами сообщения».

В помещении штаба тихо. Возле телефонного ящика дремлет связист, прижав плечом трубку к уху. Другой — рядом, свернувшись калачиком на полу, спит. А над столом три склоненных силуэта: сероголовый писарь штаба — Червяков-старший, черноволосый парторг батальона лейтенант Белов и старшина Гаршин.

— Сидим над составлением строевой записки для штаба бригады, — объясняет Червяков, — да что-то не сходятся концы с концами. Не хватает двух человек. В лесу никто не остался из раненых?

— Будто бы никто, — пожимаю плечами. — Было приказано всех подобрать… Да разве же в таком пекле за всем углядишь…

— Ну что же, занесем в графу «пропали без вести», — снова басит Червяков и поправляет свои толстые, в металлической оправе очки.

Старшина Гаршин — невысокий, кругленький — побежал в штаб бригады с донесением. А мы начинаем заполнять наградные листы и скрипим перьями. Сначала указываем короткие данные, выписывая из ротной книги. А дальше — сложнее: «В бою под Ромашовкой на Тернопольщине…»

— Так не пойдет, — замечает Червяков-старший, поглядывая на мой лист, — нужно, хотя бы коротко, про обстановку. К примеру, так. — Читает: — «Моторизованный батальон автоматчиков танковой бригады на марше столкнулся с противником. Чтобы сохранить за собой инициативу, вынужден был навязать врагу встречный бой в лесу. Несмотря на количественный перевес противника — в пять-шесть раз, его выбили из леса и заставили отойти на исходный рубеж. В этом бою особую храбрость и отвагу проявил рядовой (сержант или офицер) такой-то. Он, пренебрегая смертельной опасностью, под шквальным огнем противника уничтожил четырех гитлеровцев и обеспечил таким образом продвижение своего отделения вперед, а потом — и своего подразделения. За проявленную храбрость и отвагу предлагаю наградить бойца (такого-то) орденом (обозначить каким) или медалью. Командир в/ч капитан Походько. Пятнадцатого марта тысяча девятьсот сорок четвертого года». Вот и все, — передохнул Червяков-старший.

«Как по маслу, — подумалось. — Видно, человек на этих реляциях зубы съел».

— Может, поменьше обозначать, кто сколько убил, — вмешивается в разговор Белов, — а ограничиться тем, что такой-то боец проявил храбрость, отвагу, непримиримость к врагу. Это полностью отвечает действительности.

— Полковник Барановский скажет, если он не уничтожил ни одного фрица, за что же его награждать? За то, что носит шинель? Так теперь полстраны в шинелях ходит… Ничего не выйдет. Он такие материалы сразу же возвращает. — Червяков трет указательными пальцами воспаленные от бессонницы веки, трет, не снимая очки. — Возвращает наградные даже на погибших, а уже о раненых или живых-здоровых и говорить нечего… Так что придется вписывать «уничтожил», и не одного, ибо это можно расценивать как случайность, а не меньше двух-трех гитлеровцев.

— Ну что же, — говорю, — если нужно, ничего не поделаешь…

Расстегиваю шинель, чтобы удобнее было писать, и в руки попадает газетка, которую дал сержант Бородин.

Разворачиваю. Сразу же попал на глаза рисунок: из-под черной «шапки» дота бьет пулемет. Пунктирные трассы пуль вонзаются в толстенное, как цистерна, бревно. Его толкают две (а не три) достаточно невыразительные фигуры.

— Такое бревно может раздавить не только пулемет, но и пушку, — замечает Белов, поглядывая на рисунок.

Под рисунком стихи: «Хоть крути, хоть верти, а от смерти не уйти». А заметка озаглавлена: «Побеждает храбрость и находчивость».

— На него легко было писать наградную, — басит Червяков. — Случай редкий. Недаром говорят: отвага мед пьет, а рассудительность — воду. Когда бы такое случилось при форсировании Днепра, звание Героя обеспечено. А здесь, в местной операции, пришлось ограничиться орденом Красного Знамени. Да и тот дадут ли?

— Я боюсь, что теперь ничего не дадут… — смотрю на парторга Белова. — Как вы думаете, эта заметка в газете поможет Чопику?

Тот отвечает не сразу. Он вообще достаточно рассудительный человек в свои тридцать, может, с небольшим хвостиком.

— Думаю, что да. — Немного помолчав, добавляет: — Но утешительного мало: за хорошее дело — честь и хвала, а за плохое — расплачивайся.

Я не имел намерения что-либо отрицать или утверждать. Мне известно, что и Белову, и комсоргу Спиваку хорошо попало за тот ужин от начальника политотдела бригады. Мол, воспитательная работа во второй роте не на должном уровне… Вообще-то начполитотдела гвардии подполковник Богомолов был для нас воплощением уравновешенности и спокойствия, в какой бы переплет ни попадала бригада. Казалось, он знает ее тайные резервы, о которых мы не подозревали, знает и поэтому уверен в успехе ее действий. Но, услышав о происшествии во взводе пулеметчиков, гневно отчитывал Белова и Спивака:

— Куда же вы сами смотрели, находясь в батальоне? Куда смотрели ваши коммунисты и комсомольцы? Почему не проявили достаточной бдительности и не пресекли пьянку?..

— Подполковник прав, — слушая комсорга, говорит Губа. — А если бы сразу же после ужина батальон повели в бой, что тогда? Ведь пулеметчики были бы небоеспособны… Чопик, наверное, полагает, что если он отличился с этой колодой, так ему все позволено…

«О, — думаю, — наш Николай Губа берется за ум, начинает рассуждать по-серьезному… Наверное, фронтовая школа и его, скептика, кое-чему научила».

Сворачиваю газету и прячу ее в карман.

Может, посчастливится передать ее Чопику, пусть хоть этим немного утешится…

Кладу перед глазами образец реляции и начинаю заполнять наградные листы.

Стараюсь. Нажимаю на ручку указательным пальцем, который, правда, последнее время привык больше нажимать на спусковой крючок автомата. Голова наливается свинцом и клонится к столу.

— Который час? — спрашиваю.

— Да уже двадцать минут четвертого, — моргает отяжелевшими веками Червяков.

— Эх, сейчас бы покемарить, а то челюсти сводит зевота…

— Пиши, пиши, — бросает Червяков. — До ста лет далеко, еще выспишься…

— Меня часов с двух до пяти больше всего в сон клонит. Или в окопе, или на танке, даже стрельба поблизости — все глаза слипаются, хоть убей… Только когда шарахнет пэтээровское ружье — тогда сон пропадает сразу.

— Хватит тебе болтать! — с деланной суровостью поглядывает поверх очков Червяков. — Пиши.